Юрий Фатнев - Ладья Харона Страница 16

Им удалось спастись от мести содомлян только потому, что ангелы снова встали на их защиту. А потом своих посланцев срочно вызвал Господь. Надо было лететь в начало двадцатого века.

Замышляев пытался отразить и этот период, но рукопись затерялась… Возможно, когда–нибудь ее удастся восстановить в полном объеме.

Ничего не возразила младшая сестра старшей, но про себя подумала: права Мааха. Но попробовала бы не петь, окажись на месте Лии! Ее всегда окутывала дымка музыки. Каждый предмет, к которому прикасалась руками, взглядом, краем одежды, излучал музыку. Что она могла поделать с этим миром, если он так устроен? Только самой стать частью его. Мелодией. Вот она и пела, забываясь.

Голубые, лиловые горы,Синих теней крылатый размах…

Она закрывала уши руками. Но музыка продолжала звучать. В одном ошибалась Мааха. Ничего Лия не сочиняла. Она лишь инструмент, откликающийся музыкой на все вокруг. Люди не вечны. Вечна музыка. Даже став прахом, она будет излучать музыку. Глупые люди иных тысячелетий не догадаются: это она, Лия, по–прежнему витает над Землей. И зацветает миндаль.

— И в кого ты такая уродилась? — продолжала ворчать сестра.

Лия знала в кого… Ни мать, ни Мааха не пели. И этим были похожи на содомлян. Но однажды, отойдя от дома к двум соснам на пригорке, она присела на камень, еще не утративший дневное тепло. Прошло немного времени — и на камень скользнула знакомая ящерица. Решила тоже погреться перед ночью. Лия замерла. Осмелев, ящерица скользнула на руку девочки. Так она играла, зная, что друг друга им нечего бояться. Вот тогда и услышала Лия первую в своей жизни песню. Пел отец, сидящий спиной к ней у сосны, глядя на закат. Пел вполголоса. Для себя одного. Потому что знал: никто не поймет другого в этом мире. Разве что Господь. Вот он и обращался к Богу, выплакивая давнюю боль.

Словно слезы изгоя в пустыне,Вавилонские воды бегут.О Господь, не оставь на чужбине.Укажи мне на Родину путь.В колокольчик на шее верблюдаПревратиться хочу много лет.О Господь, сотвори это чудо.Я о Родине буду звенеть.Не берут меня в путь караваны.О Господь, лучше лютая казнь,Чем глядеть, как заносят барханыВавилонские воды из глаз.До конца дай скитаться изгою.Все приму, что сегодня мне дашь.О Господь, если счастья не стою,Так оставь мне от счастья мираж.

Отец еще долго пел, глядя на гаснущий закат. Впереди только вечная ночь. Клевета тех, кто считает себя людьми. Он не подозревал, что его слышит младшая дочь и сердечко ее сжимается от предчувствия скитаний по иным тысячелетьям, где будет у нее другое имя, другая родина, другая судьба. А что ожидает теперь Лию, расскажут ее песни, спетые ею на мотив отца:

На губах моих горечь полыни.Не коснется жених ни один.Из пустынь аравийских нахлынетИссушающий душу хамсин.Мне бесплодной стареть смоковницей.Не дождаться из глаз моих слез.Меж корней роднику не пробиться.Проклянет меня даже Христос.Ну а чем же я, чем виновата,Что потерян годам моим счет?Что забыл меня пивший когда–тоС губ девичьих и млеко и мед?

Навряд ли об этом случае обмолвится Замышляев. Но вот что я, Ангел, свивающий небо, должен сообщить.

Время для обитателей пещеры тянулось медленно. Но однажды случилось невероятное. Забрел к ним знакомый человек. Охотник Ездра. На этот раз о черной птице он не вспоминал. У него была другая мания. Он рассказал, что полдня преследовал козерога и настиг его у Содома. Но города больше не существует. Рухнули стены и башни. Уцелел только один дом, где прежде жил праведник. И самое удивительное — осенью во дворе цвел миндаль! Это его так поразило, что он забыл о козероге. Куда делось животное — ума не приложит.

Мааха не сводила глаз с Ездры. Он был молод. Не то что Зиновий Поц. Да и где он сейчас? Охотник остался в пещере. Он был из Гоморры, из города, который тоже погиб.

Мааха была из тех женщин, которым суждено заездить не одного мужика. Они уходили на целый день с Ездрой якобы для поисков козерога. На самом деле они навещали Содом и Гоморру. На пепле, еще не остывшем, предавались любовным утехам. Катались среди языков пламени, пытаясь утолить раскаленную похоть. Ни Бог, ни Сатана, ни люди не мешали этим животным. Разве что шипел от их пота затаившийся в пепле уголек.

Дымным смрадом несло от них, когда они возвращались в пещеру. Но не оставались там надолго. Снова бежали в лог, пугая змей, и сами превращались в змеиное кубло, сплетаясь в ненасытной муке. Потом горстями бросали в рот ежевику и снова распалялись неистовой жаждой. Однажды вспыхнули рыжие волосы Маахи… Следы ожогов остались на лице.

Конечно, можно сколько угодно фантазировать, от кого родился ребенок у старшей дочери Лота. Но я, Ангел, свивающий небо, пишу не роман, а отчет.

Кое–кто может упрекнуть нас, что мы оставили на произвол судьбы Лота с его дочерьми. Но кроме прогулок по Вселенной и блуждания по минувшим временам у нашего подразделения была служба, обязанности перед временем, в котором мы прописаны.

Сразу после бомбардировки Содома и Гоморры мы вынуждены были вернуться в свой гарнизон у Гробска. Шумели вокруг сосновые боры. Они заметно поредели. Как беззащитна природа перед двуногими тварями! И нет соображенья у этих дебилов: свое будущее вырубают! Я бы за каждую спиленную сосну четвертовал бы этих ублюдков!

Цвела возле узенькой реченьки черемуха. Аукали поезда. А душа была не на месте. Предстояло бомбить Афганистан. На этот раз не по божьей воле, а по решению Лехи Анчуткина. Моча ударила в голову лихого шоферюги, одного из Дормидонтов. Это у них что–то вроде Политбюро — я так понял. Так вот, собрались старые пердуны и решили… А Содомии не нужна была эта война. С Кремлем надо было разбираться. Кому–то давно надо было баиньки… Вместо этого гробили ребят да швыряли поэтов в психушки, хотя известно давно: не поэты предавали родину, а выпрямители извилин.

После операций в Афганистане пути наши разошлись. Не знаю, пишет ли Ангел с черным крылом мемуары. Ему есть что рассказать.

Перед Ангелом с черным крылом была поставлена задача: проследить маршруты содомской саранчи. Определить очаги ее расселения.

Последовали командировки. В Хазарию. В Киев. В 1113 г. он мог заодно с киянами наблюдать солнечное затмение. Летописи того времени сообщали: «Марта 19 в час дня было затмение солнца, помрачалось без мала ни все, только осталось, как луна новая, рогами книзу, предзнаменуя смерть великого князя Свя- тополка». Сей князь был зело сребролюбив и нелюбим на Руси из–за приязни к содомской саранче, разорившей русских купцов и ремесленников. Был бунт велик, и новому князю Владимиру Мономаху удалось утишить народ только тем, что он, по совету Ангела с черным крылом, дал клятву изгнать жидов из Русской земли. Однако никуда они не делись. Ни Владимир Мономах, ни советчик его Ангел с черным крылом не сумели извести содомскую саранчу. С годами она приобрела еще большее влияние.

Но где же Ангел с черным крылом? Ей — Богу, мне начинает казаться, что он сгинул в каком–то ГУЛАГе или забыл имя свое и миссию в гнусной Полпинке. Для ангела он был чересчур русским, а это не прощалось в Содомии. Такие, как он, подвергались принудительному лечению. Вероятно, случилось то, что должно было случиться. Напрасно упрекают русский народ в антисемитизме. У славян в крови тяготение к другим народам, в первую очередь к евреям. Возьмите русского из русских поэта Сергея Есенина. У него все жены и любовницы, за исключением Айседоры Дункан и Софьи Толстой, жидовки. Кстати, какое красивое слово. В нем жгучая ядовитая красота Зинаиды Райх. Ангел с черным крылом считал: русским не хватает шовинизма. Это и приводило их к рабству. Хазарскому, литовскому, татаро–монгольскому, наконец содомскому.

Евреи при всех передрягах не забыли о своей избранности и завоевали мир, обвиняя чуть ли не все народы в антисемитизме.

Мог ли мой приятель с такими взглядами уцелеть в Содомии? Сомневаюсь. И что это за манера переть на рожон? Что завещал дипломат Ф. И. Тютчев? «…таи и мысли и мечты свои».

И опять мой взгляд устремляется сквозь пыльные тысячелетия.

Лежала Лия на раскаленных камнях. Нагая. Некого было стесняться: люди погибли от гнева Господня. И безотрадно было ее тело, не отданное никому.

Нежданно налетел вихрь, горячий, многорукий. Схватил платье ее, напялил на первый попавшийся на пути его куст. Зацвел ливень голубыми лепестками цикория. И бежала она, смеясь от счастья, зажав в кулачке золотую ящерку молнии.

Из таких мгновений была соткана ее внутренняя жизнь, и грубый внешний мир мог разрушить ее оболочку, но был бессилен захватить ее душу, в которой рождалась новая песня: