Лао Шэ - Избранное Страница 34

— Давай поговорим сейчас!

Сянцзы решил не уступать. Раз он не смог уйти, значит, надо заняться делом.

— Ну что ж, поговорим.

Хуню принесла скамейку и уселась возле печки.

— Сколько у тебя денег? — спросил он.

— Ах, вот ты о чем! Я знала, что ты это спросишь. Ведь ты и женился на мне только из-за денег, верно?

У Сянцзы перехватило дыхание. Старик Лю и рикши из «Жэньхэчана» считали, что он позарился на богатство и поэтому соблазнил Хуню. А теперь она сама так говорит! Пусть у него все пропало — коляска, деньги, — так неужели отныне он должен кланяться и благодарить ее за каждую горсть риса? С каким удовольствием он вцепился бы ей в горло и душил, душил, чтобы глаза повылезали из орбит! Он передушил бы их всех, а потом перерезал бы горло себе. Таким ничтожествам, как он, незачем жить на свете!

Прав он был, когда собрался уйти! Да, не следовало ему возвращаться…

Видя, что с Сянцзы творится что-то неладное, Хуню уступила.

— Ладно! Скажу тебе. У меня было юаней пятьсот. За квартиру, паланкин, оклейку комнат, а потом на одежду и вещи ушло юаней сто, осталось около четырехсот. Но ты не волнуйся, отдохни хоть несколько дней как следует. Сколько лет ты бегал с коляской, обливаясь потом! Да и я засиделась в девицах. Мне тоже хочется поразвлечься. Кончатся деньги, попросим у старика. Не поругайся я с ним в тот день, ни за что бы не ушла из собственного дома. Сейчас у меня злость прошла. Отец остается отцом, а я у него — единственная дочь. Да и ты ему нравишься! Мы придем к нему, повинимся. У него есть деньги. Они по наследству перейдут к нам, так уж повелось. Поверь, лучше помириться с ним, чем работать всю жизнь на чужих людей. А может, ты дня через два сам сходишь? Если поначалу он не захочет тебя видеть — не беда! Раз не примет, другой не примет, а на третий наверняка сменит гнев на милость. Я уж как-нибудь его умаслю. Кто знает, может, потом переберемся обратно. Вот тогда мы поднимем голову, тогда никто не посмеет на нас коситься! Здесь нельзя застревать, иначе мы так и останемся на всю жизнь бедняками. Правильно я говорю?

Однако Сянцзы думал по-другому. Когда Хуню отыскала его в доме Цао, он решил жениться на ней, чтобы на ее деньги купить коляску. Что и говорить, пользоваться деньгами жены не очень-то порядочно, но раз уж все так сложилось, делать нечего. Однако то, о чем говорила Хуню, ему и в голову не могло прийти! Конечно, это выход. Только не для Сянцзы.

Человек, в сущности, ничто: он как птица, которая в поисках корма сама летит в силки. Ее кормят, она смиренно сидит в клетке и поет, хотя знает, что в любой момент ее могут продать.

Сянцзы не желал идти с поклоном к Лю Сые. С Хуню у него определенные отношения, с Лю Сые — никаких. Он достаточно настрадался из-за Хуню, чтобы еще унижаться перед ее отцом.

— Не могу я сидеть сложа руки! — снова буркнул Сянцзы и замолчал. Не хотелось ни говорить, ни спорить.

— Ах, бедняга! — с иронией сказала Хуню. — В таком случае займись торговлей!

— Нет! Я ничего не заработаю. Я умею только возить коляску, и мне это нравится!

От злости у Сянцзы стучало в писках.

— Слушай, ты! Я не позволю тебе бегать с коляской! Не желаю, чтобы потный, вонючий рикша ложился в мою постель! У тебя свои планы, у меня свои. Посмотрим, чья возьмет! Свадьбу справляли на мои деньги, ты не дал и медяка. Вот и подумай, кто кого должен слушаться!

Сянцзы промолчал.

Глаза шестнадцатая

Просидев без дела до праздника юаньсяо[24], Сянцзы потерял всякое терпение.

Зато Хуню была очень довольна. Она хлопотала, готовила юаньсяо и пельмени, утром ходила на базар, вечером гуляла по городу. Она совсем не считалась с Сянцзы, не давала ему и слова сказать, но вместе с тем старалась ею всячески задобрить, купить какой-нибудь подарок, приготовить для нею что-нибудь необычное.

Во дворе жило несколько семей, большинство по семь-восемь человек в одной комнатушке. Здесь ютился разный люд — рикши, мелкие торговцы, полицейские, слуги. У каждого было свое занятие. Никто не бездельничал, даже ребятишки и те по утрам бегали с крохотными мисками за даровой кашей, а после обеда собирали недогоревший уголь. Только самые маленькие с покрасневшими от холода попками возились и дрались на дворе. Зола из печей, мусор, помои — все выбрасывали во двор, и никто не заботился об уборке. На середине двора была огромная лужа, которая зимой замерзала. Возвратившись с углем домой, ребята постарше с шумом и криком катались по льду, как на катке.

Тяжелее всего приходилось старикам и женщинам. Старики, в худой одежонке, весь день лежали голодные на остывшем кане в ожидании скудной похлебки, которую заработают молодые. А молодые иногда возвращались с пустыми руками, усталые и злые, и ко всем придирались. Старикам оставалось только молча глотать слезы.

А женщинам надо было ухаживать и за старыми, и за малыми, да еще ублажать молодых — мужчин, добывающих деньги. Даже беременные по-прежнему выполняли самую тяжелую черную работу, а ели только кашицу из бататов с маисовыми лепешками. Если же и этого не было, к прежним заботам прибавлялись новые — им самим приходилось зарабатывать на жизнь. Вечерами, когда наконец удавалось накормить стариков и детей и уложить их спать, женщины при свете коптилок шили, стирали, штопали. Стены в домах были ветхие, и ветер свободно разгуливал по комнатам, унося последнее тепло.

Женщины не знали ни часа отдыха, ни минуты покоя. В жалких лохмотьях, полуголодные, а некоторые — на сносях, они должны были работать не меньше мужчин и еще думать о том, как накормить семью. К тридцати годам, обессиленные нуждой и болезнями, они превращались в изможденных, наполовину лысых старух.

А юные девушки, уже совсем взрослые, завернувшись в тряпье, сидели полуголые в своих комнатушках, как в добровольном заточении, потому что им не в чем было выйти. Когда приходилось выбегать на двор по нужде, они с опаской выглядывали из дверей и, лишь убедившись, что поблизости никого нет, выскакивали на минутку, словно воришки. Зимой и летом они не видели ни солнца, ни неба. Дурнушки шли по стопам своих матерей, красивые знали, что рано или поздно будут проданы родителями «ради их же собственного счастья».

В таком окружении Хуню чувствовала себя наверху блаженства. Только у нее была и еда и одежда, только она могла жить, ни о чем не заботясь. Хуню ходила с высоко поднятой головой, кичась своим превосходством, и боялась только одного — как бы у нее чего-нибудь не попросили. Ей не было дела до этих бедняков. Прежде сюда приносили лишь самые дешевые товары — кости, мороженую капусту, сок сырых бобов, ослятину пли конину, — только это находило тут сбыт. Но с тех пор как здесь поселилась Хуню, перед воротами можно было услышать выкрики торговцев, предлагающих баранину, копченую рыбу, пампушки, соленый или жареный доуфу. Наполнив тарелку какой-нибудь снедью, Хуню важно шествовала домой. Ребятишки, засунув в рот озябшие ручонки, с завистью провожали ее глазами. Она казалась им сказочной принцессой! Хуню хотела наслаждаться жизнью и не желала замечать окружающей ее нищеты.

Сянцзы ненавидел ее за это; он сам вырос в бедности и хорошо понимал, что такое лишения. Ему вовсе не нужны были все эти роскошные блюда — жалко было денег. Но еще больше удручало и мучило его то, что она запрещала ему возить коляску. Держит дома и откармливает, словно корову, чтобы побольше выдоить молока! Он превратился в ее забаву. Эта жизнь не только тяготила его, но и начинала тревожить. Он понимал, что для рикши здоровье — все, и он должен его беречь. Но если и дальше так пойдет, он потеряет и силу и сноровку. Сянцзы с болью думал об этом. Нет, если ему дорога жизнь, нужно немедленно браться за коляску. Бегать, бегать целыми днями, а дома засыпать мертвым сном, едва коснувшись подушки. Ему не нужны эти вкусные блюда, он не хочет потакать ее прихотям! Он решил больше не уступать. Согласится Хуню купить коляску — хорошо, не согласится — он возьмет напрокат.

С семнадцатого числа Сянцзы начал возить коляску, арендовав ее на целый день. Отвез двух пассажиров на дальнее расстояние и почувствовал боль в ногах и ломоту в пояснице. Раньше этого с ним не случалось. Он понимал, что за двадцать дней безделья ноги отвыкли от работы, но старался себя успокоить: ничего, побегает немного, разомнется, и все пройдет.

Вновь подвернулся пассажир; на этот раз Сянцзы поехал еще с тремя рикшами. Взявшись за ручки, они пропустили вперед высокого пожилого рикшу. Тот улыбнулся. Он отлично знал, что его товарищи бегают лучше, но старался изо всех сил, несмотря на возраст. Так пробежали больше ли. Задние рикши похвалили его:

— А ты молодец! Сила еще есть!

Тяжело дыша, он ответил:

— Разве с вами, братцы, можно бежать медленно?

Он и в самом деле бежал быстро, и даже Сянцзы с трудом поспевал за ним. Но высокий рикша держался как-то неуклюже: он совсем не сгибался, его длинное тело плохо слушалось его. Сам он подавался вперед, а руки торчали сзади. Казалось, он протискивается сквозь толпу, не думая о коляске. Оттого что он не сгибался, ему приходилось слишком часто перебирать ногами, и он все время запинался. Было ясно, что быстрый бег стоит ему огромных усилий. Когда надо было свернуть, он поворачивался резко, всем телом, так что рикшам становилось за него страшно.