Михаил Бочкарёв - Лунный синдром (сборник) Страница 60

— Мозг… — прошептал он еле слышно.

— Смотрите-ка, — изумился доктор и заулыбался совсем по-детски, — говорит!

— Мозг? — вопросительно прошептал Заплющенко снова, и уставился на доктора глазами, полными надежды.

— Вы, голубчик, как себя чувствуете? — проигнорировал доктор животрепещущий вопрос.

— Не знаю…

— Не тошнит?

— Нет вроде, — ответил он, пытаясь сообразить, тошнит его или нет.

— Имя своё помните?

Заплющенко задумался. Сначала вопрос поставил его в тупик, и он с минуту непонимающе таращился в белый потолок, перебирая в уме слова, которые почему-то возникли ассоциативно: карбюратор… ласты-скороходы… продмаг… околоягодное… но все эти слова ничего общего с именем не имели, и он попытался мыслить в другом направлении. «Имя дадено человеку свыше, — подумал он, — а значит, моё имя должно быть чем-то… чем-то таким…» Но чем таким должно быть его имя, он не вспомнил, а печально вдруг осознал, что зовут его…

— Вова, — ответил Заплющенко.

— Отличненько! — обрадовался доктор, и что-то пометил в блокноте, который держал в руках, — А когда родились, помните? — лукаво посмотрев на пациента спросил он.

— В декабре, — задумчиво ответил Володя.

— В каком году? — не отставал добродушный врач.

— В шестьдесят седьмом, — неуверенно ответил Заплющенко.

— Так, так… — доктор снова записал что-то в блокнот.

— Ну а кто вы, друг мой, по роду деятельности? — расплылся в седобородой улыбке врач.

— Я военный, — ответил Володя, — меня же как раз во время штурма ранило.

— Штурма? — уточнил доктор.

— Ну, да, — уверенно подтвердил Заплющенко, удивляясь неосведомленности врачей о причинах травмы своего пациента.

— И что же вы штурмовали?

— Это… — задумался Заплющенко, нахмурив лоб, — школа была, вроде?

— Школу, стало быть, штурмовали, — участливо закивал доктор, — а номер школы помните?

— Не знаю я номер, — удивился Володя, попытавшись привстать с подушки, но не смог, тут же почувствовав слабость во всём организме.

— А чем же вам школа помешала?

Айболитоподобный явно издевался, отчего Заплющенко наполнился странным чувством. При других обстоятельствах он хорошенько бы съездил по розовой физиономии, но, с другой стороны, издёвка эта была столь ласковой. Так обычно взрослые разговаривают с детьми, когда те повествуют о своих грандиозных мечтах стать генералом или космонавтом, а то и космическим пиратом, и покорить половину галактики. А оттого Володю наполнила прямо-таки детская обида, и он пояснил.

— Школа, конечно, никому не мешала, и мешать не могла, но её захватили террористы. А заложниками были дети, несколько классов!

Доктор как будто посерьёзнел.

— Понимаю.

— А вы что же, не слышали об этом ничего? — удивился раненый боец.

— Ничегошеньки! — ответил врач и улыбнулся.

Тут Заплющенко вспомнил о своём тяжелейшем ранении, голова тут же загудела и он, задрожав зрачками, тревожно спросил.

— Доктор, ну так как же мой мозг?

— А что ваш мозг?

— Как что? Меня же ранили в голову, — Заплющенко закатил глаза, как бы указывая на своё темечко, — снайпер, должно быть?

— Ах, это, — будто вспомнив что-то незначительное кивнул врач, — мозг ваш цел, — успокоил он, — вопрос в другом…

Тут отхлынувшая было тревога вновь окатила холодной волной сердце спецназовца.

— Что? Что со мной? — прохрипел он, — Только правду, умоляю правду!

— Тогда и я, в свою очередь, хотел бы от вас, молодой человек, услышать правду! — ироническая усмешка ножом резанула Заплющенко, — Потому что то, что вы мне сейчас рассказали, правдой быть никак не может!

Априканцев Матвей, медбрат травматологического отделения, сидел у окна на лестничной клетке между пятым и шестым этажом, и курил отсыревшую сигарету. Матвей работал в больнице не из-за непреодолимой тяги к врачеванию и якобы унаследованному от предков чувству милосердия, а от рьяного нежелания служить отечеству в рядах российской армии, а потому работал вяло и с неохотой. Всё ему было лень, да и сама больница раздражала своими запахами лекарственных препаратов, иерархической системой отношений между работниками, и, конечно же, пациентами. Матвея постоянно дёргали по разным пустякам, и он метался нервным зверьком между этажами, выполняя невнятные поручения, как затравленный дедовщиной юнга на корабле.

Иногда ему казалось, что проще было пойти служить, чем работать вот так, на побегушках у израненных превратностями судьбы, а оттого злобных, наглых и вечно недовольных людишек. Но всё-таки Матвей сознавал, что в больнице, по крайней мере, платят, хоть и жалкую, но зарплату, и ещё остаётся свободное время по вечерам, не считая законных выходных. Ну и, конечно, на гражданке в его распоряжении был доступ к женскому обществу, чего в армии он уж точно получить бы не смог. В больнице работало преогромнейшее количество молоденьких медсестёр, и не молоденьких уже, но ещё далёких от неминуемого увядания врачих. Особенного успеха Матвей у дам не имел, но всё-таки кое-какое внимание ему перепадало. Выливалось оно в спонтанные ночные посиделки с распитием казённого спирта, разбавленного вареньем и водой, и последующих затем любовных копошений в пустующих ночью кабинетах.

Медсестрички, когда выпадало им дежурить в ночь, сделав обход, собирались в хохочущую, бурлящую молодыми гормонами стаю, и от безысходности зазывали с собой Матвея, который с радостью приглашения эти принимал. Начиналась гулянка, непременно заканчивающаяся тем, что хотя бы одна из молоденьких последовательниц Гиппократа напивалась до пляшущих в зрачках розовых медвежат, и увлекала преобразившегося в её глазах в такого же точно плющевого проказника Матвея с собой. И он, естественно, шёл.

Матвей лихорадочно, пока опьянённая не успела заснуть, удовлетворял её похоть и делал пометку в виртуальном своём дневнике, куда заносил каждую такую свою мужскую победу. В такие ночи работой своей Матвей был доволен, и совсем не жалел, что его ровесники сейчас, обессиленные армейским бытом, сопят в удушливой от кирзовых испарений, казарме, а он хмельной, в белом халате сидит у окна на лестничной клетке больничного корпуса, и, пуская белые колечки дыма, несёт ночную смену.

— Априканцев! Ты где шатаешься?! — зазвенел в пролёте надтреснутый долговременным злоупотреблением алкоголя голос фельдшера Исакова.

Голова фельдшера высунулась из-за перил нижнего этажа и завращалась на скрипучих шарнирах позвоночника выискивающим неприятеля перископом.

— Иди вниз быстро! Скоро никотин из нижнего клапана закапает, будешь столько курить! — сам Исаков умолчал о том, как у него уже давно капает из другого нижнего клапана, что являлось следствием блудливых встреч с практиканткой Марией, известной в мединституте под прозвищем Машка-Открывашка, за свой безотказный нрав. Открывашкой она слыла потому, что многие студенты-первокурсники именно с ней впервые обрели статус полноценных мужчин.

Матвей обречённо затушил окурок и засеменил по ступенькам вниз, оставляя за собой зыбкий запашок спирта, разбавленного малиновым вареньем. На первом этаже Матвей увидел двух санитаров скорой помощи, вкатывающих в холл больницы носилки с человеком, голова которого была перевязана бинтами, успевшими насквозь пропитаться кровью. Санитары, похожие больше на мясников с бойни, остановили носилки и передали Исакову бумаги на пострадавшего.

— Куда его? — поинтересовался Матвей, принимая носилки в свои руки.

— В морг кати! — пошутил один из санитаров и заржал гомерическим смехом футбольного фаната с тридцатилетним стажем.

— Вези в операционную Крюгенера, — ответил Исаков.

Матвей покатил несчастного по указанному маршруту. Человек, лежащий на носилках без сознания, был одет в военную форму, заляпанную грязью. Небритые щёки светились трагической бледностью, и медбрат, повидавший множество подобных страдальцев, определил для себя, что жить тому осталось не больше часа. В операционной всё уже было готово к операции, врачи в стерильных перчатках готовили хирургический инструмент, пахло свежим спиртом, от чего у Матвея непроизвольно выступила слюна, а хирург Крюгенер, стоял у стены, закрыв глаза. Априканцев знал, что при помощи такой незамысловатой медитации Гюнтер Крюгенер готовиться к предстоящему акту спасения человеческой жизни из костлявых цепких лап смерти. Надо сказать, что часто ему это удавалось, Крюгенер был хирургом от бога. Матвей, по правде говоря, недолюбливал его за антирусское происхождение и утончённость манер.

Гюнтер Крюгенер был потомком арийского офицера вермахта, кстати сказать, сдавшегося в плен в 1943 году и сослужившего немалую службу Советскому Союзу. Сведения, которыми он снабдил Советскую армию, сыграли огромную роль в деле внедрения в высший состав немецкого офицерского корпуса наших агентов. Отца Крюгенера не расстреляли, как многих других, а наоборот, снабдили статусом неприкосновенности, пожаловали дачу в Подмосковье и назначили приличную пенсию. Дед Гюнтера был хирургом, а потому отец, чтобы возродить традицию семейной наследственности, отправил сына учиться в лучший медицинский институт, и, как оказалось, не зря. Хирургия для Гюнтера оказалась настоящим призванием.