Татьяна Харитонова - Цена одиночества Страница 15

— Ой, кто жыве циха, таму жыць лиха! И цябе у каталажку? Цябе-то за што?

— Вот скажет, где золото церковное — так сразу и отпустим. Бабка, ты бы не охала, а сказала бы ей, каб яна и деда и сябе ратавала[6].

— Э, мiлок, хутка[7] ж ты забыуся, чым ратуюцца православные. Пецька, я ж у цябе, маленькага, лячыла залатуху. Неслух ты быу, неслухам и застауся. Дзеда не слухаеш. А цяпер у бабку будзешь сталяць, як у зайца? И ты, Мицяй, туды ж?

Митяй виновато переступил с ноги на ногу, видно, не мог опомниться от выстрела своего.

— То — пережиток прошлого. Пе-ре-жи-ток! Новое время. Отряхнём с ног все старое, бабка, и тебя, в том числе.

— Траси, миленьки, датрасешся. Жалею я цябе. — бабушка вытерла набежавшие слёзы.

— Себя пожалей Тебе в новой жизни нашей не пожить. Не увидишь светлого будущего. — Это Митяй подал голос.

— Эх, Мицяй. Тут ты правду гаворыш. Без будучага мы цяпер. Монаха, Божьего чалавека, забили? Ён за усе жыццё мухи не забиу? Бацюшку нашаго, чаму забрали? Божiй челавек. А вы яго, супостаты, у засценак.

— Божий, говоришь? Зачем Божиему человеку золото? Бог говорит, что здеся не надо ценности собирать. А он? Присвоил. Люди галадуюць.

— Не таму галадуюць, што бацюшка наш пацiр вам не сдаe, а таму, што вы працаваць[8] не хацице. Ваюеце. А хлеб руки любиць. А у цябе, Петька, стрэльба[9] да лыжка в руках. Другого не трымаешь[10].

Петруха ткнул старуху прикладом в плечо. Она тихонько ойкнула и упала.

— Что же ты делаешь, изверг? — Лера схватила его за рукав, крепко, откуда только сила взялась. Петруха вывернулся и больно толкнул. Лера упала в пыль дороги рядом с бабушкой, больно ударившись коленкой.

— Молчать, контры! Как петуха, порешу обеих. Встали быстро! Обе!

Тихонько поднялись, стали рядышком.

— Вперёд! Шагом марш!

— Старуху-то зачем, Петруха! — отозвался Митяй. — Нехай домой идёт, толку от нее. Окочурится ещё, что с ней делать потом?

— Контра она. Не видишь? — Петруха совсем озверел. Мысли его разбрелись, и он никак не мог собрать их воедино. Где контра, где — не контра. Задача не из лёгких. Бабку Фотинью знал с детства, она ему и пряник, сироте, совала при случае, и деду помогала иногда управляться по хозяйству. А тут — разговорчики такие.

— Да какая она контра? Отпусти старуху, Петька.

— Ладно — сплюнул, цыкнув слюной в пыль дороги. — Скажи спасибо Митяю. Ступай, пока я добрый.

Бабушка горестно всхлипнула, вытирая сухой ладошкой слезящиеся глаза:

— Сонюшку отпусти, навошта[11] вам Сонюшка?

— Знаем, зачем Сонюшка! С неё польза нам со всех сторон. Поболей, чем с тебя, старуха! — Заржали.

Бабушка осталась стоять у дороги, а Леру повели. Стало страшно. Если до этого её решение идти с Петрухой было каким-то ненастоящим, игрушечным, то теперь она поняла — все гораздо серьезней. Улица вымерла. Ни одного человека они больше не встретили. Даже куры, почувствовав опасность, исчезли. Вяло побрехивали собаки из-за заборов. Они подошли к новой избе. Забор был снесен, обломки штакетника валялись тут же. Над дверями висел лозунг на красном кумаче — «Земля — крестьянам». Вошли в сени. Тяжелая дверь открылась. Лера увидела большую светлую кухню. У стены — большая русская печь. Рядом с ней суетился старичок, пытался растопить. В руках у него была скомканная газета и щепки от разрушенного забора.

— Михеич! Встать! Власть пришла! — гаркнул Петруха.

Старичок от неожиданности вскочил, зацепился за печную дверцу и упал прямо на груду досок. Конвойные дружно заржали, а старичок, виновато подхихикивая, поднялся и стал навытяжку.

— Доложи, как дела в доверенном тебе штабе.

— Усе тихо, товарыщи. Вось печку таплю, бульбы зараз спяку.

— Тольки бульбай сыт не будешь. Мы тут петуха пристрелили, забирай.

— У Фотиньи? Енерала? Али ж и добры был петух, апошний[12] на всю вёску.[13] Навошта вы яго забили!

— Ну-ну. Хорош рассуждать. Как заключенный?

— А што ему делаецца? Сядить, значыцца.

— Отколь знаешь?

— Заглядывал.

— В разговоры с контрой не вступал?

— Да, якая ж ён контра? Батюшка.

— Темнота. Телеграмма вчера пришла из губкома. — Вытащил из кармана сложенный вчетверо листок, важно зачитал по слогам: — Немедленно начать кампанию по расколу церковной и — и-е — рар — хии — тьфу ты, на прочтешь с первого разу — положив основание и повод изъятие церковных ценностей. — Сложил телеграмму, вернул в карман. — Контра он. И-ирархия, короче. А иирархию не потерпим.

— Як скажешь, Петруха, вернее, товарищ комиссар!

— Во, молодец, Михеич. Девку туда же проводи.

— Соня? И Сонька — и-ирархия? Адкуль вы яё?

— Адкуль? Мы со дна моря достанем, если революции надо.

— Ну-ну. Давай, деука, к деду! Посидите, можа, хутчэй[14] вас адпустят. Сам-то ён — камень, няделю ужо сядить.

Дверь скрипнула, открыв маленькую комнатку, скорее, каморку, в которой хранились припасы. В углу, у грубо сколоченного деревянного стола стояла лавка. Тусклый свет падал из небольшого оконца. За столом сидел человек в черном подряснике. Седые волосы гладко зачесаны назад открывали большой лоб. Он сосредоточенно читал книгу в кожаном переплете, чуть шевеля губами, и даже не услышал скрип входной двери. Лера замерла. Нереальность происходящего вдруг нахлынула волной слез: то ли радость, то ли горе.

— Дедушка — она тихонько позвала, а он удивленно посмотрел на неё.

— Сонюшка? Детка, ты как тут?

Она тихонько подошла, невесомо опустилась на краешек лавки. Он, близоруко сощурившись, задумчиво провёл ладонью по волосам, огладил седую бороду.

— Сонюшка? Ты?

— Я, дедушка. То есть… — Лера замолчала. Она не могла даже представить, как можно объяснить ему, что она вовсе не Соня.

Он помолчал, посмотрел в оконце. Солнце заходило, и золотистые отблески падали на переплёт его старой книги.

— Солнышко садится. Ещё один день Господь подарил.

— Всё будет хорошо. Мы еще поживём, дедушка.

— Пути Господни неисповедимы. Господь не ограничен ни временем, ни пространством.

Помолчали. Старик сидел, прислонившись спиной к дощатой стене и скрестив руки на груди. Внимательно присматривался близорукими глазами к Лере и вдруг спросил:

— Зачем ты здесь?

— Они меня привели узнать, где вы прячете церковные ценности.

— Где же они тебя нашли?

— Дедушка, долго объяснять. Правда, времени у нас много, меня не выпустят, пока я им не расскажу.

— Времени много. Это хорошо. — Задумчиво погладил переплет. — Времени много. У меня, Сонюшка, его уже немного.

— Что вы читаете?

— Евангелие. — Удивленно посмотрел. — Очки разбили, окаянные. Без очков плохо. Не вижу. — Положил на стол. Она взяла, бережно открыла пожелтевшие странички. Это была его книга, та, что лежала в старом бабушкином доме. Старославянский текст. Прочитала первые строчки:

— «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Красиво.

— Да, детка. Вся красота мира во Христе. Жаль, что мы слепнем потихоньку.

— Дедушка! Скажите, почему? Ведь вам всё было ясно и понятно. Почему Господь допускает таких «Петрух»?

— У человека есть главное — свобода. Тем он и отличается от тварей земных. Ну, а как он этой свободой воспользуется? Это выбор каждого. В том числе и Петрухи. Имя-то — Петруха. Апостол Пётр три раза предал Христа. Покаялся потом. Ну, а Петруха? Господь всемилостив. Будем молиться о нем.

— О нём? Он — мерзавец полный, дедушка.

— Вот поэтому вдвойне за него стоять надо.

— Странно… — помолчала, потёрла виски, — страшно.

— Вот это лишнее. У православного не должно быть страха. В том и великая мудрость веры — отсекать эту суету. Главный страх — Божий.

— А чем он отличается от других?

— Говорят, если человек боится Бога, он больше ничего не боится. Другим страхам нет места в душе.

— Зачем же Его бояться, если Он есть Любовь?

— Бояться потерять Бога в душе своей. Знаешь, как ребёнок малый? Тянется к родителю всем сердечком, боится потерять теплые руки, плачет. Так и мы, все дети у Господа, мы должны вот так же притулиться к нему всей сутью, всей жизнью притулиться. И тогда чего же бояться? Разве любящий отец бросит свое дитя?

— Ты ничего не боишься?

— Боюсь, как же. Только повторяю часто: Господь со мной — чего устрашуся? Господь со мной — чего убоюся? Молюсь, чтобы вера не оскудела. Пока служится Литургия, земля даст всё, чтобы хлеб лежал на престоле.

— А если прекратится служба?

— Горе будет. Если прекратится бескровная жертва, тогда погибнет мир.

— Почему?

— Земля не даст плода, потому что лишь Ему она служит. Верю, не случится такого.

— Как же не случится? А Петруха?

— Много таких заблудших было. Время постоянно их возвращает, чтобы проверить нас. И борьба одна — стойкость и молитва.

— Это для сильных, а я слабая, дедушка.