Ксения Спынь - Идол Страница 16

А вот в этой комнате никого нет — ни статуэток, ни картин (с каких это пор он стал считать статуэтки и картины «кем», а не «чем»!). Книги только. Какой дурак придумал книжные шкафы с открытыми полками?

Нет, подождите, подождите, тут недалеко и до сумасшествия: с книг ведь не подглядывают! Ещё немного — у него вообще появится мания преследования, и он начнёт каждую тень подозревать в шпионаже. Ладно, тени, но будет также с подозрением коситься на клумбы в парке и фонари вдоль улиц, а это уже чересчур.

Так, оставить больные фантазии. Дома только он и Машенька, и всё. Если только… Ах, чёрт, окно-то открыто! Темнеющее небо не было живым, но если Он решил поставить его себе на службу, то мог и оживить.

И небо, получив приказ, точно так же смотрит за ним и подмечает…

Нет, это, конечно, только бред. Луневу иногда нравилось бредить, но в возникающие при этом бессмысленно-причудливые образы он никогда не верил. А если бред не свой, а навязанный кем-то другим, то это уже просто неприятно.

Он подошёл к окну и начал задёргивать шторы. Они были синие такие, плотные, но почему-то просвечивали на свету. Свет искрился сквозь них, будто это были не шторы, а волны — изогнутые, плавающие, они меняли очертания, и светлые капли скользили по ним, смешивались с водой, и всё это было в движении, таком лёгком-лёгком, туманном, розоватый отлив перебегает по серому, колышется, так плавно, нежно…

Тьфу! Что такое? Он ведь хотел всего лишь задёрнуть штору.

Лунев дёрнул резче, сдвинул упрямую тряпку с места и кое-как прикрыл ею окно.

Замечательно. Теперь бы ещё вспомнить, зачем он это сделал. Что через открытое окно за ним могут наблюдать люди идола, шпионы или кто там, — всерьёз он об этом не задумывался. Хотя, и такую возможность нельзя исключать, но подобные способы были бы слишком примитивны и грубы, почти даже карикатурны. Тут что-то тоньше. Изощрённее. Опаснее.

Почему взгляд не исчез? Здесь никого нет, прошу убедиться!

Почему обои смеются? Тысячи раззявленных ртов на каждой из стен, тысячи глаз. Уберите этот узор, он некрасивый!

— Комната… — пробормотал Лунев, лихорадочно озираясь по сторонам. — Это ведь моя комната, только моя, моя собственная…

На звук его голоса отозвались шлёпающие шаги в коридоре. Спустя некоторое время к двери не спеша, как будто немного заторможено подошла Машенька.

— Что ты там говоришь? — спросила она с неуверенным любопытством, сжимая руки на подоле.

— Я говорю: это ведь наша квартира, — сказал он громче. — Наша собственная и больше ничья. Я прав? — этот последний вопрос он задал поспешно и почти испуганно: внезапное подозрение родилось в нём.

— Ну… — Машенька задумалась. — Она у нас от государства. Казённая.

Ах чёрт! Тот клочок безопасности, который Лунев оставлял за собой — и он чужой. И он — от идола. А есть в этой стране вообще что-нибудь не от него? Похоже, нет, всё здесь казённое: свет, воздух, жизнь.

В очередной вечер стемнело вдруг очень резко. Лилово-синеватая дымка второй половины дня сменилась за несколько минут глубокой теменью с грубоватыми жёлтыми пятнами, будто разом вспыхнувшие фонари стянули весь имевшийся свет к себе и в промежутках оставили холодную пустую темноту.

Нет-нет, праздник жизни в старом парке продолжался по-прежнему. Что такое темнота, осень, умирание: они же богема, им всё нипочём. Это просто октябрь — нехорошее время, мрачный месяц, когда ветер гудит угрожающе — у-у-у! — и сбивает в кучи, уметает в небытие оставшиеся одинокие листья, а голые ветви чернеют тоскливо и жутко — как мёртвые, и лужи тусклые, как болезненная непроходящая сонливость.

Но что нам октябрь, что нам какое-то время года и суток? У нас своё время, своя вселенная, не зависящая ни от чего и ни от кого, кроме нас самих. Летом и зимой, днём и ночью, при всеобщем затишье и в самом эпицентре катастроф — у нас вечное веселье! И знать мы не хотим, что творится вокруг нас, что рушится и что грозит жизни на земле.

Хорошенькая Адель что-то наигрывала на гитаре — что-то лёгкое, даже легкомысленное, такое же хорошенькое, как она сама. Эти переливы звучали, как струйки игривого водопада, вокруг которого носятся озорные водяные духи и феи с прозрачными крылышками. Какие кульбиты совершают они во влажном воздухе, как играют солнечные блики на их крыльях и брызгах воды! Адель что-то подпевала им — не разобрать, на каком именно языке и на языке ли, просто это было красиво, красиво!

Из тихого лепета и мелодии гитары выливался тёплый свет; пусть его не хватало на всё помещение, но, растекаясь, он образовал тесный кружок вокруг гитаристки. В нём и столпились люди, как бы для того, чтобы насладиться её игрой. Да, только для этого, ведь от мелодии становилось безмерно радостно, уютно и спокойно. Будто они — одна большая семья, так забавно. Они улыбались.

Страшно было, правда, но почему бы не улыбаться, когда страшно? Никто не мешает, и — ведь ничего плохого пока не произошло. Жизнь богемы бьёт ключом, праздник не прекращается, его не заглушить, не заморозить, разве что оборвать — сразу и резко, но ведь этого ещё никто не сделал.

А страшновато… ну, так это ничего. Просто боязно немного. Потому что снова пропали люди. Потому что догадывались, куда они пропали. Потому что знали точно, из-за чего.

А люди были маргиналами в некотором смысле. Немного нонконформисты. Немного нестандартные.

Довольно мешающие. Слишком уж выделялись и с трудом подходили к конструкции. И подгонять было бы нелегко и слишком долго.

Луневу хотелось быть в курсе на этот раз, поэтому он порасспрашивал некоторых людей, которым доверял. И вот что ему сказали насчёт этих персон: несколько было из прессы (неосторожно повели себя… с писаниной вообще надо быть аккуратнее). А несколько оттуда, сверху. «Оттуда» не помешало, всё произошло легко и непринуждённо.

Просто один раз появилось чёрное угловатое авто.

Лунев с трудом мог поверить, но ему сказали: «Да-да. Именно так». О том же, что происходит после, узнать ему не удалось, и никто не знал. Единственная возможность узнать, по-видимому, предоставлялась только, когда авто приедет за тобой.

Потому они и столпились вокруг играющей Адель, тесно прижимаясь друг к другу с тревожными улыбками и нарочитым смехом. Потому все, нет-нет, да и бросали взоры по сторонам, будто опасались заметить нежданно нагрянувших гостей. Несмотря на великолепно сыгранную весёлость каждый был настороже.

Нет, никто не приехал, чужаки не появились в зале, даже посторонние звуки не проносились по парку. Этого пока не требовалось: богема и так была под наблюдением. Цепкий взгляд уже заключил их в непробиваемую ограду, и там, вверху, где из глубокой синевы неба пробивалась чернота с золотистой луной посредине, над компанией простирались гигантские невидимые крылья.

Тень над городом… Захватит и унесёт… Никто не скроется с места преступления…

Лунев тряхнул головой, отгоняя навязчивый голос. Он никого не прописывал в своей голове, так что не надо тут шептать.

Он не отдавал себе отчёта, знал ли он о крыльях и тени, понимал ли это осознанно, но на уровне тёмных животных чувств тень ощущалась вполне ясно и не вызывала никаких сомнений, так же, как холодный ветер и ранние потёмки октября.

Тень есть. И очень скоро отрицать её станет бессмысленно. Каждый ощутит её присутствие на своей шкуре.

Если праздник ещё длился в вихрях жёлтых и красных листьев… то только потому, что, удерживаясь на грани, они не хотели самостоятельно приближать свой полёт вниз.

Да, они знали, что неизбежное неизбежно. Но ведь это ещё не конец?

Улыбаемся, господа, улыбаемся. Пусть запуганные листья несутся мимо.

Почему уж так казалось, что вместе безопаснее — можно только гадать. Видимо, в молодых людях пробудилась натура стадных травоядных: вместе больше шансов увидеть врага заранее или даже почувствовать его, не дав подойти ближе. И — всё-таки, если ты в стаде, вероятность того, что поймают именно тебя, гораздо меньше.

То есть, они так не думали, конечно (что вы, они ведь культурные молодые люди, гуманисты, им ли сознаваться в подобных подленьких мыслях). Они думали о том, чтобы как можно скорее добраться домой, и о том, что в темноте не очень уютно, потому что плохо видно (не заметишь чего важного… мало ли…)

Фонари и в самом деле ближе к полуночи притухали и давали очень мало света. Их фитилёчки — единственное, что можно было различить. Всё остальное размывалось, сливалось и слегка поддавалось только догадкам и предположениям. Эта темень — только ограда парка — или следящие контролёры, этот хруст — только шелест палой листвы — или тяжёлые шаги по ней? А это отдалённое гудение? Не чёрный ли автомобиль?

— Да вроде бензином не пахнет, — сказал Зенкин, хотя все четверо до этого молчали.