Ксения Спынь - Идол Страница 17

— Да вроде бензином не пахнет, — сказал Зенкин, хотя все четверо до этого молчали.

Лунев, Редисов и Бобров удивлённо посмотрели на него (даже, можно сказать, с осуждением, словно он сказал нечто неприличное), но и они принюхались, почти инстинктивно.

Бензином действительно не пахло.

Молодые люди двинулись дальше. Темнота, населённая непонятными звуками и странными мельканиями вдалеке, заставляла их жаться друг к другу, точно подростков, оставшихся на ночь в незнакомом лесу. Было прохладно, даже почти холодно. Октябрьская ночь не считала нужным изображать доброжелательность и гостеприимство.

Стараясь думать, что тени — это только тени, неодушевлённые и безразличные, они шли по неимоверно длинной улице, почти лишённой фонарей. Слева тянулась, кажется, кованая ограда.

Эта боязнь нежданной облавы… Некто великий, постоянно маячащий на заднем плане…

— Что-то мне всё это очень напоминает, — вполголоса проговорил Лунев, так и не решив для себя, обращается он к кому-то другому или нет.

— Кобалевым тоже, — ответил Зенкин. — Они говорили, что Он им кажется похожим на… на кого-то там в прошлом, — он задумался и переглянулся с Редисовым. — Так? Я ничего не путаю? Кажется…

— Они пишут новую поэму, — перебил тот. — Трансисторическую. У них есть задумки, но полностью идея ещё не оформилась, они хотят изобразить авторитарную личность во власти на нескольких исторических витках, потому что, они мне говорили, одна и та же ситуация повторяется из эпохи в эпоху, а значит, это не просто так, это — повод задуматься и понять, почему; очень удачно найден образ, теперь осталось подобрать наиболее подходящий ракурс, чтобы показать его по всем граням, чтобы…

— Вот делать людям больше нечего, — пробормотал Бобров.

— Ты что-то имеешь против Кобалевых? — Редисов резко переменил тон.

— Против них лично ничего. Просто, по-моему, они занимаются глупостями. Все эти их призывы, агитации — кому они нужны?

— Так! — Редисов повысил тон, будто вмиг забыв, что они на тёмной улице и, возможно, не одни. — Напомни-ка мне хоть одно место, где Кобалевы кого-то к чему-то призывали. А?

— Ну, хорошо, не призывали. Но у них всё так политизировано — ужас! Куда ни плюнешь — всюду какие-то тираны, революции, войны… Просто никуда без них!

— Ну так извиняй, милый друг, — Редисов развёл руками, — мы ещё пока живем в государстве, и у этого государства есть история, от неё никуда не денешься. И более того, более того, скажу я тебе, государство по сути своей политизировано насквозь. Так что…

— Но ведь назначение искусства в том и заключается, чтобы не описывать существующую реальность, а преобразовывать её, — возразил Бобров. — Нашу жизнь мы и так наблюдаем каждый день во всех деталях, а кто покажет нам что-то другое, новое, неизведанное? Что уведёт нас в другие миры? Только искусство! Оно не должно быть объективным или точным, оно должно быть… красивым.

— Красивым, — тихо фыркнул Редисов. — Уходите от реальности, господин Бобров, у-хо-ди-те.

— Ухожу! И горжусь этим!

Редисов обвёл быстрым взглядом всю компанию.

— Вот ты, Женька. Что ты думаешь?

— Я? Не знаю. Я… — Зенкин явно не ожидал, что к нему обратятся. — Мне очень нравится, как пишут Кобалевы. Я и сам бы так хотел, но не умею.

— Нравится, говоришь? — почти взвизгнул Бобров. — Ты же говорил, что тебе нравятся мои рассказы!

— Говорил… твои рассказы? Д-да, говорил, — запнулся Зенкин. Вероятно, он говорил то же самое очень многим, из которых не всех бы и вспомнил. — Нет, Клав, ты классно пишешь! Но Кобалевы, они, ну… вне конкуренции, что ли…

— Ну, знаете ли, — Бобров отвернулся было от них, но пялиться в мутную темноту оказалось малопривлекательным, и он развернулся обратно к спутникам.

— Лунев, послушай! — вдруг выпалил он. — Ты же, говорят, гений. Так поведай же нам, как ты считаешь. Искусство — для искусства или для чего?

— Да, да, Лёха, рассуди нас. Говори!

— Эээ… — он замялся. Три пары глаз выжидающе уставились на него, выпрашивая ответ на непонятные, несуразные вопросы, смысл которых он едва ли понимал.

— Знаете… Если честно, я об этом не задумывался, — признался, наконец, Лунев.

Такого ответа никто, похоже, не ожидал. Все растерянно замолчали.

— А о чём же тогда писать? — чуть погодя спросил Бобров.

— О чём? Ну, как сказать. К чему душа лежит. Хочешь о политических правах — пиши о политических правах, хочешь о бабочках — значит, о бабочках.

Они молчали. Опять никто ничего не понял. Что за проклятие висело над Луневым, что как только он начинал высказывать свои таинственные откровения, вокруг него мигом воздвигалась стена чужеродности и инаковости, и будто бы он разговаривал на совершенно другом языке, чем слушающие его люди, так что они совсем не могли понять его.

— Твой дом, кажись? — бросил Редисов Боброву. Тот, спохватившись, вгляделся в надвинувшийся силуэт здания.

— Ага. Ну всё, до встречи.

— До встречи. Не пропадай.

Когда дошли и до луневского дома, было уже хорошо за полночь.

Он улыбнулся, подумав: «Всё!» Путешествие по тёмным улицам всё-таки закончилось. И даже без неприятных сюрпризов.

— До завтра, — Лунев махнул рукой приятелям.

— Ага, до завтра, — эхом отозвался Зенкин. — А я тоже, а я тоже скоро буду дома. Квартал пройти, недалеко…

— А мне далеко, — сказал Редисов вдруг упавшим голосом. Его вряд ли грела мысль о ночном одиночном походе через весь город.

— Я тебя провожу, — радостно вызвался Зенкин.

— Хм… Что ж, буду весьма благодарен. А сам-то? — вдруг засмеялся Редисов. — А, я знаю, потом я пойду тебя провожать!

Они оба засмеялись.

— Да ладно, я нормально дойду, — заверил Зенкин. — Я-то, знаешь…

Дальше Лунев не расслышал: он зашёл в подъезд.

Согреваясь в закрытом помещении и продолжая лелеять мысль о скором отдыхе в безопасности, он ожидал лифт. Вдруг странное и довольно неприятное ощущение овладело им: будто он — не он, не Алексей Лунев, а Евгений Зенкин. Зенкин, которому придётся-таки в одиночку возвращаться домой сквозь шепчущую темноту, полную подозрительных шорохов и запахов. Зенкин, который боялся не меньше Редисова, не меньше их всех. Зенкин, за радостным смехом прятавший панику угодившего в ловушку зверька. Зенкин, который и умрёт, наверно, с улыбкой на губах. Чтобы никто в мире не догадался, как тебе на самом деле хреново.

Фух! Лунев тряхнул головой: мерзкое, однако, ощущение. Стряхнуть, стряхнуть, стряхнуть. Нет, нет, он — это только он, поэт Алексей Лунев. Больше никто. До других ему нет дела, как бы цинично это ни звучало. Так безопаснее.

Нина Кобалева, пристроившись на маленьком круглом стуле около стола, черкала в рукописи. Было что-то, имеющее глубокий смысл, в том, чтобы писать ночью при свете фонарика со свечой внутри, притом не карандашом или шариковой ручкой, а, по старому порядку, чернилами. Андрей Кобалев сидел поодаль, наблюдая то за чёрной головкой, склонившейся над бумагами, то за редкими огнями за окном.

— У тебя написано: «Откуда пришёл он — загадка веков», — неожиданно нарушила тишину Нина.

— Да, — Андрей приподнялся с места и приблизился к супруге.

— Но ведь это неправда, — она поняла голову и уставила на него взгляд огромных карих глаз.

— Почему же? — он облокотился на стол, второй рукой расправляя заворачивающиеся уголки рукописи.

— Потому что это как раз не загадка, — со спокойным напором произнесла Нина. — Откуда все они появлялись, известно и сохранено историей. Этих людей знали до того, как они поднялись наверх, часто даже общались на равных. Другой вопрос — как они стали тем, чем стали. И почему так происходит снова и снова. Вот эти вопросы — действительно загадки веков, ответы на них по-прежнему неизвестны.

Андрей пробежал глазами несколько строк вверху листа, задумался.

— Гм… Пожалуй, ты права. Но, подожди, как бы тут переправить?

Он присел на корточки около стола, взял у Нины перо, несколько минут в задумчивости пожевал его кончик, после чего застрочил на листе слова, то и дело зачёркивая и строча вновь. Нина откинулась на спинку стула и следила, как движется рука с пером и как в свете фонаря золотятся волосы, упавшие на лоб.

— Вот теперь, кажется, лучше, — Андрей, наконец, закончил и поднялся. Нина перечитала обновлённые строки, кивнула.

— Да. То, что надо.

Она снова взяла перо, подвела его к тому месту, где кончались строчки и начиналась нетронутая белизна бумаги, и рука её застыла. Кончик пера завис в сантиметре от последней точки.

— А вот у меня что-то не выходит сегодня, — тихо призналась Нина.

— Совсем?

Она пожала плечами:

— Только несколько строчек, и все корявые до безобразия. Ты только взгляни: это же невозможно читать.