Дмитрий Карманов - Я всемогущий Страница 17

Я смотрел на себя со стороны и удивлялся. Внутри росло подозрение, почти уверенность, что по отношению ко мне творилось что-то неладное. Конечно, я не читал соответствующих законов, но понимал, что просто так взять человека среди бела дня, увезти его с работы и посадить в клетку, не объяснив ничего — нельзя. Да, с кем-то происходило подобное, но мне казалось, что если такое случится со мной, то уж я-то не допущу подобного к себе отношения. Однако, ещё раз прокрутив в голове только что произошедшие события, я так и не понял, как было бы правильнее вести себя в подобном случае. Милиция действовала очень чётко и быстро, и мне оставалось только подчиниться. Оказывать противодействие было бы себе дороже — впоследствии Кропотов или кто-то ещё, кто будет вести дело, не найдя доказательств моего участия в терроризме, мог бы запросто поставить мне в вину сопротивление при задержании.

Я мысленно похвалил себя, что не сорвался, как это иногда со мной случается. Вместе с тем некоторая оторопь от самого себя оставалась. Ведь внутри мне не было по-настоящему страшно от происходящего, скорее, я испытывал какое-то нездоровое любопытство. С другой стороны, биться головой о решётку, может быть, и было бы проявлением гражданского протеста, однако вряд ли привело бы к чему-нибудь, кроме разбитой головы. Да и никакой вины в гибели самолёта за мной на самом деле не было, поэтому едва ли мне смогут что-то предъявить. Скорее всего, Кропотов пытается надавить на меня, запугать.

Мешок напротив вдруг пошевелился. Как по волшебству, в нём возникли два глаза, уставившиеся на меня. Я вздрогнул и осознал, что в тусклом свете принял за груду мешковины человека, ничком спавшего на скамье.

Человек вполголоса выматерился и приподнялся на локте, глядя на меня. Выглядел он типичнейшим бомжом, из тех, кого можно встретить на любой помойке. Колыхание воздуха, вызванное движениями узника, принесло запах, подтверждающий мои догадки.

Я опять не удержался от взгляда со стороны и мысленно усмехнулся контрасту между моим деловым костюмом и рубищем того несчастного, что расположился напротив. Мой визави между тем поднялся и сел, прислонившись спиной к стене.

— Слышь, э?.. — попытался он начать беседу, сделал взмах рукой и молча уставился на меня, видимо, не зная, как продолжить.

В коридоре послышались шаги. Давешний сержант громыхнул ключами и, обретя, наконец, голос, произнёс:

— Колпин, на выход.

Я с облегчением поднялся. Сержант запер за мной дверь, вновь оставив бомжа в одиночестве, и проводил меня в крохотную пустую комнату. За столом сидел уже хорошо знакомый мне следователь Кропотов.

Увидев меня, он осклабился, потом поблагодарил сержанта и отпустил его. Я молча уселся на единственный свободный стул.

— Платон Сергеевич, дорогой, вот мы и встретились снова. Несколько быстрее, чем вы предполагали, верно?

Кропотов демонстрировал хорошее настроение и уверенность в своих действиях, отчего мои мысли сразу приобрели мрачные тона. Было непохоже, что меня просто решили попугать.

— Ну как, вы ещё не надумали что-нибудь нам рассказать? — Мультипликационная ухмылка следователя уже не казалась смешной.

Я мрачно качнул головой:

— Я рассказал вам всё, что знаю. Это вы лучше скажите, на каких основаниях меня задержали.

— Ну, нет так нет, — Кропотов, казалось, был готов к такому ответу. — Ну ничего, у вас будет много времени, чтобы поразмыслить. Может быть, вспомнить что-нибудь. А что касается формальностей — вот, подпишите. Это как раз основания для задержания.

Он положил на стол лист бумаги. Строчки заскакали у меня перед глазами. Сделав усилие, я прочёл, что задерживаюсь на основании подозрения по делу о взрыве того самого злосчастного самолёта. Внизу стояла виза прокурора и была графа для моей подписи.

— Я не буду… — Мой голос неожиданно дрогнул. Мне пришлось прокашляться. — Я не буду ничего подписывать.

— Ну что вы как маленький, в самом деле! — Кропотов округлил глаза и растянул рот в улыбке. — Это же пока не признание, Платон Сергеевич! Вы ознакомились с документом? Вот и подпишитесь в графе «Ознакомлен».

Я не знал, как поступить, и он продолжил, улыбаясь ещё шире:

— Ну или мне придётся вызвать двух понятых, которые засвидетельствуют, что с документом вы ознакомлены, но подписать его отказались. Сушинский! — гаркнул он, приоткрыв дверь.

Немедленно нарисовался хмурый сержант, которого я давеча принял за глухонемого.

— Сушинский, кто там у вас в обезьяннике, двоих понятых наберёте?

— Двоих не будет. Но на улице сейчас возьмём кого-нибудь…

Я махнул рукой и, пробежав документ глазами ещё раз, подписался. Кропотов, жестом отпустив сержанта, спрятал подписанный мною лист и с видом фокусника достал следующий.

— Так. А это у нас постановление о привлечении в качестве обвиняемого.

Я прочёл текст на листе и вновь поставил подпись в графе «Ознакомлен». В висках начало глухо стучать.

Кропотов, сияя, спрятал второй документ и, улыбаясь всё шире, положил передо мной третий:

— А это, дорогой Платон Сергеевич, постановление о применении к вам меры пресечения в виде взятия под стражу. Тоже подпишитесь, вон там, где написано, что вы ознакомлены. И дату не забудьте поставить.

В висках стучало всё сильнее, окружающий мир вдруг стал темнеть. На тёмно-сером листе почти не было видно чёрных строчек.

— Ну не волнуйтесь вы так! — Следователь заметил моё состояние. — Сделанного уже не воротишь, но облегчить свою участь вы ещё вполне в силах. Вот вам чистый лист, на нём можно написать признание. Только сначала подпишитесь, что ознакомлены с постановлением о мере пресечения.

Я, почти не глядя в текст, подписался. Кропотов удовлетворённо спрятал документ и подвинул ко мне чистый лист:

— Пишите.

— Что писать? — тупо спросил я. Темнота в глазах понемногу проходила, но мысли ворочались тяжело.

— Пишите всё, как было. Как подготавливался теракт, кто был организатором, всё подробно, с фамилиями, адресами, телефонами.

Я в отчаянии положил ручку на стол.

— Я вам уже всё рассказал! Никакие теракты я не готовил, никакие самолёты не взрывал! Неужели это до сих пор не понятно? Что вам от меня нужно? — Я почти сорвался на крик, пытаясь сбросить навалившееся напряжение.

Кропотов сжал губы в тонкую белую чёрточку и глянул на меня глазами-щелями:

— Платон Сергеевич, вы, наверное, ещё не поняли. Вы обвиняетесь по статье двести пять, часть третья. Это от пятнадцати лет до пожизненного заключения. Если будете упорствовать, то получите по полной, пожизненно, это я вам гарантирую. Если же прекратите свой цирк, напишете признание, назовёте сообщников, то получите пятнашку, часть которой потом скостят по амнистии или поведению. Отсидите лет семь-восемь, выйдете — вся жизнь ещё впереди. А так — сгниёте в тюрьме. Навсегда.

Я попытался сглотнуть. В горле было сухо. Какой-то частью сознания я понимал, что доказательств моей вины у него быть не могло, именно поэтому он так настаивает на признании. Но документы о задержании были реальными, значит, по крайней мере, сейчас я находился в их власти. И мне стало страшно. По-настоящему страшно.

— Я требую адвоката, — выдавил я из себя.

Кропотов откинулся на стуле и спокойно произнёс:

— Ваше право. Будет вам и адвокат. Всё ещё будет. Но советую глубоко задуматься о том, что я сказал.

Впрочем, обещание встречи с адвокатом никто не спешил выполнять. Так как телефон у меня изъяли, я не мог связаться с Солодовниковым и узнать, сумел ли он что-нибудь сделать. Мучимый неведением, страхами и бытовыми неудобствами, я просидел в обезьяннике отдела милиции почти до вечера.

За это время мешковатого бомжа увели, а моими соседями попеременно оказывались личности разных национальностей, поведение которых не отличалось разнообразием — они либо тихо сидели у стены, либо переговаривались на своих непонятных языках. После обеда всё тот же сержант привёл трёх футбольных фанатов — подростков, разрисованных «зенитовской» атрибутикой. У одного из них была рассечена бровь. Не обращая на меня особого внимания, они взахлёб обсуждали подробности только что произошедшего «боя» с болельщиками ненавидимой ими московской команды. Поневоле следя за их эмоциональной беседой почти полтора часа, я так и не услышал ни слова о самом матче. Казалось, что околофутбольные разборки занимали их гораздо больше.

Под вечер в клетке появились трое кавказцев, двое из которых, сорокалетние мужики, громко переругивались на своём языке, обильно вплетая в него русские матерные слова. Третий, совсем молодой парень, достал спрятанную от милиционеров свежую колоду карт и, поглядывая на меня, начал искусно её тасовать.

— Сыграем? — спросил он с едва заметным акцентом.