Сергей Синякин - Монах на краю земли Страница 2

- Вам ясен приговор? - тонко переспросил судья, и голос его отрезвил Аркадия. Говорить и спорить было бесполезно, механизм правосудия с лязгом провернулся, перемалывая его судьбу; решение, принятое сидящей за столом тройкой, было окончательным и бесповоротным. С большим успехом можно было оспаривать смену времен года. И Штерн смирился.

- Приговор мне ясен, гражданин судья, - потухшим голосом произнес он.

- Распишитесь, - сказал судья. - Здесь и еще вот здесь. И Аркадий Штерн расписался за путевку в новую жизнь, которой ему предстояло жить пятнадцать лет, кажущихся отныне бесконечными и бессмысленными.

Экибастузский лагерь. Декабрь 1946 г.

У "кума" было тепло и уютно. Лучше, чем в бараке. Опер Лагутин был опытным сотрудником, прошел не одну зону, заключенных знал, как знает скрипач свой инструмент, поэтому на струнах нервов Аркадия Штерна играть не торопился - давал заключенному разомлеть в тепле и отвлечься от бытовых неурядиц. Чаю он не предлагал, да это и к лучшему было, подлянки, значит, за душой не держал и в стукачи вербовать не собирался. Да зачем ему было нужно вербовать зэка, девять лет отсидевшего по разным зонам и оттого образованного по тюремным меркам не хуже политкаторжанина царских времен. У него и без Штерна было кому стучать. И не простые зэки постукивали, работали на него авторитетные в зоне люди. Воры и те не гнушались отдать через "кума" свой долг Родине. И не потому, что патриотизм их заедал, как барачная вошь, а потому, что отказ работать на опера был чреват крупными неприятностями, приходящими к отказнику сразу после отказа. Но все-таки вызов к "куму" всегда грозит неприятностями, поэтому, даже разомлев от тепла, заключенный Аркадий Штерн ушки свои отмороженные держал на макушке и бдительности не терял. Капитан Лагутин неторопливо листал бумаги, и Штерн понял, что это его личное дело, за время отсидки обросшее лагерными подробностями.

- Мне тут, понимаешь, дело твое на глаза попало, - задумчиво сказал "кум". - Я не понял, за что ж тебя все-таки посадили.

- В обвинительном заключении все сказано, - вздохнул Штерн. "Кум" даже не рассердился на неуставное обращение.

- Нет в твоем деле обвинительного заключения, - сказал он. - Только постановление большой тройки и все. Но не зря же тебе сам Ульрих срок отмерил… Ты кем до ареста был?

Аркадий грустно усмехнулся.

- Да я уж и подзабыл за девять-то лет, гражданин капитан, - сказал он. - Вроде аэронавтикой занимался.

- На самолетах, значит, летал? - уточнил "кум".

- Летал… - Штерн уставился на жаркое алое нутро печки. Рассказывать о себе ему не хотелось. Да и не стоило, пожалуй. Он вспомнил мордастого следователя Федюкова и его слова: "Ты для себя главное запомни! Ты, подлюга, живешь, пока молчишь. А как хавало свое разинешь, так тебе сразу капец и настанет". Мудр был следователь Федюков, а не сообразил, что даже причастность к делу о клеветнических измышлениях аэронавта Штерна путем расследования этого дела чревата была бедой. Не сообразил и сгинул в этом же Экибастузском лагере, зарезан был уголовником, якобы за хромовые свои сапоги. Да на хрен урке были нужны его стоптанные хромачи, дали команду завалить, он и завалил без излишних размышлений.

- Летал, гражданин капитан. Только не на самолетах, а на воздушных шарах.

- Эге, - сказал "кум". - Это как у Жюль Верна? "Пять недель на воздушном шаре", да?

Оперуполномоченному Лагутину было лет двадцать семь, на четыре года меньше, чем в апреле исполнилось самому Штерну. Не знал Лагутин или по молодости помнить не хотел одного из основных зоновских законов: меньше знаешь - дольше живешь. "Пять недель на воздушном шаре"… А девять лет не хочешь? Девять лет, не опускаясь на материки. И еще предстоит шесть лет лететь. В неизвестность.

- В постановлении непонятно написано, - сказал "кум". - Сказано, что осудили тебя за клеветнические измышления и распространение слухов религиозного характера, порочащих социалистический строй и советскую науку, значит. Это какую хренотень ты порол, что тебя в лагерь упекли?

- Я за эту самую хренотень уже девять лет отсидел, - ответил Штерн. И еще шесть сидеть. Вам простое любопытство удовлетворить, гражданин уполномоченный, а мне очередной довесок.

- Не будет тебе довеска, - веско сказал Лагутин. - Я здесь решаю, кто досидит, а кто на новый срок пойдет.

- Был у меня такой следователь - Федюков, - вслух подумал заключенный Штерн, - Он на меня дело оформлял. И что же? В этом лагере я его и встретил. В прошлом году с заточкой в боку помер. В причине смерти туберкулез проставили.

- Ты меня не пугай, - сказал Лагутин. - Говори, за что тебя в зону посадили? Какой сказкой народ пугал?

- Никого я не пугал. Сказал, что сам видел, что товарищи видели, своего ничего не придумывал. Только партия сказала: вреден ты, Аркадий, молодой советской науке, опасен нашей стране. Дали пятнадцать лет для исправления и понимания своих политических ошибок.

- Исправился? - усмехнулся оперуполномоченный.

- На полную катушку, - подтвердил заключенный. - До того исправился, что прошлого и поминать не хочу. Не было ничего. Померещилось.

- Значит, не желаешь со мной говорить по душам, - подвел итог оперуполномоченный Лагутин и желваками на румяных литых скулах задумчиво поиграл. - Ну, смотри, Штерн! Запомни: судьи твои далеко, а я - вот он. Ты со мной в молчанку играешь, так ведь я ж и обидеться могу. Скажем, еще на червончик. Штерн вздохнул, - Эх, гражданин капитан, - сказал он горько. - Что мне червончик, если самые лучшие годы я за колючей проволокой повстречал?

- Ничего, - оперуполномоченный наклонился над бумагами. - Ты и сейчас не стар. Тридцать три - возраст, как говорится, Христа. Самый расцвет человеческий. А ты помоложе Христа будешь.

- Отстал я от поезда, - сказал Штерн. - И от науки отстал. Теперь мне на воле только уголь кайлом рубить или бетон мешать.

- У нас все профессии почетны.

- Это точно, - согласно качнул головой Аркадий Штерн. - Так я пойду, гражданин капитан?

- Погоди, - Лагутин, скрипя хромовыми сапожками, подошел к нему, и Штерн увидел блестящие от любопытства и близости неразгаданной тайны глаза.

- Ты хоть намекни, в чем дело! Я понимаю - военная тайна, но ты намекни, я сам дойду до истины!

- Ладно, - сказал Штерн. - Я намекну. Только вы меня больше не вызывайте. Честное слово, вам самому спокойнее будет. Оперуполномоченный кивнул.

- В старом учебнике географии картинка была, - задумчиво сказал Штерн. - Монах добрался до края земли, разбил небесную твердь и смотрит, что там внизу. Вот и вся военная тайна.

Глаза Лагутина сверкнули.

- Я так понял, что вы с высоты что-то запретное увидели, - сказал он.

- Дирижабли там военные или технику какую секретную, да болтать лишнее стали. Это я понимаю. Религиозная пропаганда-то здесь при чем?

- Вы приказали, я вам намекнул, - устало пожал плечами Штерн. Можно я в барак пойду, гражданин капитан? У вас в оперчасти долго сидеть нельзя, за ссученного принять могут.

- Иди, - разрешил оперуполномоченный и задумчиво проводил Штерна взглядом. Капитан Лагутин так и остался в неведении об обстоятельствах, отправивших аэронавта Штерна в лагерь на долгие пятнадцать лет. Туман был в намеках Штерна, густой непроглядный туман. Может быть, это было и к лучшему - начнешь вглядываться, такое увидишь, что самому жить не захочется, а если и захочется - так не дадут.

Идти от теплого домика оперчасти до теплого вонючего барака через пронизываемый морозными ветрами пустырь - дело безрадостное и тяжелое. Зона была пустынна, только часовые на вышках, завязав шнурки шапок-ушанок под подбородками, бодро притопывали и время от времени освобождали из тепла ухо - не идет ли смена, не ползут ли по скрипучему снегу к колючей проволоке беглецы? В бараке было шумно. Прибыли новенькие, и их разместили в бараке, где жил Штерн. К их койкам началось сущее паломничество - не земляки ли, нет ли среди вновь прибывших знакомых, а то и - упаси Боже! - близких родственников. У буржуйки сидел высокий плечистый грузин и рассказывал любопытствующим, среди которых крутились и те, кого подозревали в стукачестве, свою нехитрую историю. Грузин был мастером на буровой, и бурили они в Чечне сверхглубокую скважину. Только вот беда - достигли запланированной отметки, а из скважины вместо нефти ударил фонтан обычной соленой воды. "Тут нас обвинили во вредительстве, - горячо закончил грузин.

- Всю смену в одну ночь взяли, геологов арестовали. Полгода допрашивали. Все главарей заговора искали. Какой заговор? Нет, ты скажи, какой тут заговор может быть?! Ну, я понимаю, геологов арестовали. Это, может, и правильно, не знаешь науки, нечего нефть искать! А нас-то за что? Нас зачем?

Все спрашивали, кого я из летчиков знаю, с кем разговоры вел, про каких-то аэронавтов расспрашивали… - грузин безнадежно махнул рукой. - Я сказал, никого не знаю. Чкалова знаю. Леваневского знаю. Байдукова с Громовым знаю. Больше никого не знаю. Мне в небеса смотреть некогда, я в землю смотрю. На небе нефти нет. Так они мне написали в постановлении - "за распространение религиозных слухов, порочащих социалистический строй, наносящих вред социалистической экономике и в целом всей советской стране"! Какие религиозные слухи? У нас в семье после деда никто в Бога не верил!