Владимир Благов - Психадж Страница 23

— Честно? Не знаю. Оккультизм какой-то.

— А если иначе сказать: пересадка души в тело донора?

— Пофантазировать на эту тему я не против.

— А чего фантазировать?! Покойный Новожилов был брюнет, носил усы, курил, глаза карие, зубы кариозные, ручищи громадные, зрение — в норме… А дочь Лебедянского рассказала, что отец: а) никогда не курил; б) носил очки с очень толстыми стеклами и практически не мог без них обходиться; в) ежедневно брился электробритвой; г) любил груши; д) и так далее, список длинный. И главное, Лебедянский говорил мне, что мое лицо ему знакомо. Якобы он видел меня во время операции. А это исключено. Меня мог видеть и запомнить только покойный Новожилов.

— Не знаю, что и сказать, — пожал плечами Долгушин. — Случай уникальный… Мы ничего не сможем доказать, даже если…

— Мы и не будем никому ничего доказывать, — перебил Павла Яковлев. — Зачем?! Мы с тобой знаем, и этого достаточно. К тому же наши предположения могут и не подтвердиться.

— Как он это делает?! — резким жестом Долгушин проиллюстрировал степень своего недоумения.

— Он сам может этого не знать, если процесс запущен подсознанием. А если и знает, то не скажет. Ты бы сказал на его месте?

— Логично… И к чему мы пришли?

— К тому, с чего начали… Время покажет…

…А в это самое время в палате Николай беседовал с Вениамином.

— Слушай, мы с тобой третью неделю вместе в этой дыре. На мой взгляд, внешне ты здорово изменился за это время. Ты сам как считаешь?

— Конечно, изменился. Но я думаю, главные превращения еще впереди.

— Может, ты чувствуешь какое-нибудь давление со стороны, будто тобой кто-то командует?

— Да нет.

— Может, подсознание перекраивает тебя по своему сценарию?

— А я откуда знаю?! Может, и перекраивает. По крайней мере, я доволен. Я думаю, что, в конце концов, стану очень похож на Сергея, то есть стану самим собой.

— И тогда…

— Я тебе уже говорил… Хочу домой, к жене и дочери. Только как ЛУЧШЕ вернуться, не знаю.

— Да, тут торопиться опасно. Ты сначала разведай, как и что. В смысле: ждет тебя жена, или…

— «Или» быть не может! Я в своей Людмиле уверен на все сто. Самое трудное — объявить о своем воскрешении. Они же меня похоронили. Вот над чем я голову ломаю.

— Домой идти даже не думай. Нужна встреча на нейтральной территории… У тебя жена где работает?

— В магазине.

— Во! То, что надо! Зайди как-нибудь к ней в магазин. Надо, чтобы она на тебя внимание обратила. Продолжай ходить каждый день. Неделю, или месяц. Стань завсегдатаем. Понаблюдай за ее реакцией на твое появление. А там уж решишь: подходить, или нет.

— Самое трудное — как, с чем к ней подойти! Я хочу именно ВЕРНУТЬСЯ, а не заново с ней знакомиться.

Николай оживился:

— А как ты с ней познакомился?

— Идея! — просиял Вениамин.

— Не понял, — у Николая подпрыгнули брови.

— Главное, что я понял…

…Через полтора месяца Вениамин уже твердо стоял на ногах: переломы срослись удачно и быстро. С рукой дело обстояло сложнее: после операции началось нагноение, и Долгушин говорил, что долечиваться придется уже амбулаторно.

В день выписки Лерочка примчалась в больницу ни свет, ни заря. Привезла отцу отутюженный костюм-тройку, кремовую сорочку и галстук в полоску.

— Папа, одевайся, — затараторила она. — Я бегу за выпиской, беру больничный, и мы едем домой. Сегодня на обед — цыпленок табака.

— Постой, постой, Лерка, — засмеялся Вениамин. — Почему такая спешка? Такси внизу ждет?

— Хуже. Виктор Васильевич ждет.

— Данилевич?! И не стыдно тебе его эксплуатировать?

— Да ну, ерунда! От него не убудет.

— Могли бы взять такси.

— Ладно, пап, не ворчи.

Дочь ушла, а Вениамин вдруг обнаружил, что принесенная одежда его не устраивает. За окном плавился август, и надевать в такую пору костюм, да еще душить себя галстуком было, по меньшей мере, неразумно. Поэтому Вениамин надел брюки, а рукава сорочки предусмотрительно закатал до локтя. Таким его и увидели дочь и приятель. Лерка фыркнула, не сумев скрыть своего недовольства. Данилевич молча кивнул и улыбнулся. Сели в машину.

— Ну, как ты? — первым делом спросил Данилевич.

— Выписали долечиваться, — недовольно буркнул Вениамин. — Бог знает, сколько времени еще просижу дома дармоедом… Да! — спохватился он. — Ты располагаешь временем?

— А что ты хотел?

— Слушай. Если можешь, давай сначала на кладбище. Я хоть посмотрю, где она.

Данилевич на секунду наморщил лоб.

— Да, конечно.

Лера посмотрела на отца с виноватой улыбкой.

— Пап, может, завтра?

— Нет, пойми, мне нужно сейчас. Это не займет много времени…

Ехали молча. Вениамин смотрел вперед, глазами Сергея следя за ситуацией на дороге, и не знал, куда деть руки. Подумать только: два месяца не держал в руках «баранку»! Когда Данилевич тормозил на перекрестках, или, наоборот, разгонялся, ноги Вениамина-Сергея автоматически нажимали несуществующие педали.

Всю дорогу до кладбища Лера порывалась что-то сказать отцу, но всякий раз, когда она собиралась начать разговор, Данилевич на мгновение искоса взглядывал на нее, и Лере не оставалось ничего другого, как только отрешенно вздыхать и делать недовольное лицо. Вениамин видел ее состояние, и это почему-то его забавляло.

«Восточное» встретило Лебедянского влажной прохладой, пересвистом в кронах деревьев невидимых птах и надоедливым гудением комаров. Лера показала мамину могилу, где за оградой еще лежали пожухлые траурные венки, а сама встала так, чтобы загородить собой памятник на соседней могиле.

На одном из траурных венков Вениамин прочел надпись, сделанную от его имени: «От скорбящего мужа». Он взглянул на фотографию Ляли, на даты рождения и смерти, потом повернулся к дочери. Лера вся напряглась, не зная точно, видит отец фото на соседнем памятнике, или нет. Но Сергей-Вениамин увидел, отстранил Леру и подошел к своей могиле. Под скромной фотографией на металлокерамике было написано:

НОВОЖИЛОВ СЕРГЕЙ ИВАНОВИЧ

12. 01. 1949 — 20. 06. 1996

— Поехали, — тихо сказал Лебедянский и первым пошел к машине. Он шел и чувствовал непонятную тоску, какую-то опустошенность. И вместе с тем ему стало легко, будто пришло избавление от какого-то неприятного обязательства. Уже сидя в машине, он понял, что оставил на кладбище душу Вениамина, и теперь ему ничто не мешает стать прежним Сергеем.

— Левановский на днях звонил, — отвлекла его от мрачных мыслей Лера. Она просто светилась от радости и все же пыталась до времени утаить ее причину. — Сказал, что хочет с тобой расплатиться и ждет, что ты, цитирую: порадуешь его еще чем-нибудь этаким.

— Как же, порадуешь… Разве что печатать левой рукой… Ну, а у тебя что нового, Виктор? — спросил Вениамин однокашника.

Данилевич самодовольно ухмыльнулся, многозначительно посмотрел на Леру, но ничего не сказал.

— Пап, я тебе не говорила, — выручила его Лера. — Пока ты был в больнице, я подала документы в университет на юрфак.

— Какой из тебя юрист… Провалилась?

— Вот еще! — фыркнула дочь. — Виктор Васильич помог. Поддержал. Поступила.

— Молодец, — рассеянно похвалил ее отец. — Виктор, я твой должник до гроба.

— Но это еще не все, — загадочно улыбнулась Лера. — Пап, я должна сообщить тебе одну вещь… Ты готов?

— Откуда я знаю, ЧТО у тебя на уме.

— Лера, не торопись, — остановил ее Данилевич. — Отцу надо хорошенько отдохнуть. Приедем домой, пообедаем, пропустим по рюмочке…

— А в чем дело? — насторожился Вениамин.

— Пап, короче… Я выхожу замуж! — не утерпела Лера.

— Вот тебе раз! Вы же поссорились.

— Правильно. Что, на нем свет клином сошелся, что ли?!

— Тогда, я не понимаю, кто твой жених?! Насколько это серьезно?

— Старик, поверь мне, это очень серьезно, — подал голос Данилевич. — Видишь ли, я очарован красотой твоей дочери и намерен украсть ее у тебя.

— Да вы оба с ума посходили, — начал было Лебедянский, но Лера, повысив голос, перебила его.

— Папа, давай договоримся: все, что ты хотел сказать по этому поводу, ты уже высказал!

Вениамин какое-то время смотрел на дочь, не мигая, потом махнул рукой:

— Делайте, что хотите.

Конечно, он обиделся. Но болезненное самолюбие в его душе боролось сейчас с непонятным безразличием, будто речь шла вовсе не о судьбе его дочери, а о чем-то отвлеченном, абстрактном. Лера закусила губу и боялась смотреть на отца, Данилевич сделал каменное лицо, и все трое молчали…

…Так же молча садились за стол. Лера подала румяного цыпленка, Данилевич поставил на стол бутылку коньяка, и только после первой рюмки напряженность спала.

— Предлагаю тост за хозяина, вернувшегося в родное гнездо! — громогласно объявил Данилевич, но Лера перебила его: