Свен Карстен - Страна Лимония Страница 25

– Обрадовался, Паслёнов?! – сказал он, растягивая губы в зубастой улыбке. – Думал, сам сбежал, да?! А я так и рассчитал – выведет нас Маслёнов на своего главного, выведет на Горячева. И так и получилось! Так что, гуляй, Паслёнчик, спасибо, товарищ, помог Органам! Тебя брать не велено, педовку твою – само собой, а фюрера вашего я уж прихвачу лет на десять ликвид-работ. Передать ему от тебя привет, а, Паслюня?

И Манюнин с силой наступил Серёге на ладонь – вроде как попрощался за руку. Как только пальцы не сломал. Хорошо, земля была мягкая.

Потом ушел. Мобилы волоком потащили Санди к машине, как мешок с картошкой. Голова у Санди болталась – похоже, он был без сознания. Дверцы хлопнули выстрелами, фыркнул мотор, взвыла на миг сирена и стихла, мобилы и следователь уехали.

Остался Серёга один.

Конечно, не совсем один. Была еще парочка прохожих на другой стороне улицы, они как раз уходили скорым шагом, почти бежали. И была еще граната.

Серёга нашарил ее среди веток, выцарапал, сунул в карман. Зачем – сам не знал. На память о Санди, наверное. И о чудесном новом мире, который мог начаться завтра, да уже не начнется.

Держась за ствол молодого деревца, Серёга поднялся и постоял так некоторое время, пока ноги снова не согласились его слушаться. А что в том было толку? Куда идти этими ногами, Серёга даже и представления не имел…

Со всех сторон его окружал бесконечный город, бесплодный как пустыня, как скалы. Другой жизни нет, можно годами идти через город Лимонов, через страну Лимонию, и будет вокруг всё то же самое – асфальтовые дороги, ведущие из ниоткуда в никуда, испуганные полумёртвые люди, плоские дома до неба, блестящие слепыми окнами, пустыри, заборы, заводы, трамвайные рельсы, по которым изредка прогромыхивают раздолбанные трамваи со спящими внутри работягами, и повсюду, повсюду – мобилы в своих патрульных мобильниках, оранжевые от неутолимой злости и белые от застарелого бешенства. Взвоет сирена – вокруг только ссутулятся и постараются побыстрее проскочить на полусогнутых, чтобы, не дай бог, не заметить – кого это там знакомого волокут на ликвидацию.

Серёга достал из кармана гранату, повертел ее в ладони, подёргал слегка за колечко. Граната спала, не проснулась. Граната была семечком, из которого, вспыхнув, мог вырасти цветок очистительного хаоса, цветок Анархии, кровавая роза нового мира. Серёга поднес гранату к губам, подышал на нее теплом. На миг ему показалось, что внутри зеленого яйца тяжело толкнулось сердце пробудившегося к росту железного цыплёнка.

Серёга спрятал гранату за пазуху, оглянулся по сторонам. Куда идти? Все стороны были одинаковы, все были мёртвыми, лишь с одного направления, от боковой улицы, слегка тянуло запахом Амареты, еле слышно звало надеждой, жизнью, Крысой. Баюкая одной рукой под рубашкой гранату, Серёга побрёл на этот зов.

Идти далеко не пришлось. Деревья расступились, открыв по-городскому уродливое строение, отделанное для защиты от непогоды мелкой цветной плиточкой. Часть ее, всё-таки, не устояла перед дождями и уже осыпалась, но и по остаткам можно было понять – когда-то плиточки складывались в огромные красочные картины – на них мрачные дети-близнецы в алых галстуках на тонких шеях смотрели из-под руки, дудели в трубы и били в барабаны. Под невообразимого размера круглым лицом человека с буквами СССР на лбу – какой-нибудь предшественник МЧС, наверное – пряталась в стену железная дверка. Пробравшись к ней через лопухи и крапиву, Серёга постучал условным стуком – три раза, после паузы – пять, два, и снова три. Потом пнул ржавую дверь ногой. Ушиб пальцы сквозь кеды.

Заскрежетал засов, дверца приоткрылась и в щель выглянула мордашка Крысы – как солнышком улицу осветила. Но радость ее тут же угасла: перед дверью оказался один только Серёга, Санди с ним не было.

– А где… – начала Крыса, оглядывая улицу. И вдруг, по лицу Серёги, обо всём догадалась, ахнула беззвучно и прижала кулачок к щеке, словно у нее заболели зубы.

– Схватили Санди, – глухо сказал Серёга. Протиснулся мимо окаменевшей Крысы в дверь, дёрнул за собой створку, бухнул засовом. – Залетел он.

Огляделся. Маленькую подвальную клетушку, с грязными бетонными стенами и железными трубами под потолком, освещала дрожащим огоньком свеча. У стены валялся полосатый пружинный матрац, рядом стоял деревянный ящик, накрытый газетой. Стол – догадался Серёга. На столе из зеленой бутылки торчали ромашки. Серёга вынул гранату из-за пазухи и положил рядом. Граната странным образом гармонировала с зеленым стеклом бутылки, казалась даже красивой.

Крыса так и стояла у двери. Только руки теперь убрала от лица.

– Он меня хотел спасти. Закричал: беги! А я… – Серёга махнул рукой. – А его стали бить…

Про Манюнина Серёга говорить не стал. Побоялся.

Крыса молчала.

– Вот, гранату мне отдал, – соврал Серёга. – А для чего она, не сказал. Не успел.

– Злой человек, – шепотом сказала Крыса.

– А? – не понял Серёга. Не захотел понять.

– Злой человек должен умереть…

Это была песня. Это была всего лишь песня.

– Злой человек,Человек,Злой человекДолжен умереть.Должен,Должен,Должен умереть!ТогдаМы будем счастливы,Тогда,Только тогда!

Злой человекИдет через поля,Злой человекВходит в наш город.Злой человек,Он – среди нас,Злой человекСтучит в твою дверь!

Крыса шагнула вперед и резко ткнула Серёге в грудь пальцем. Серёга отшатнулся, испуганно посмотрел на входную дверь – крепок ли засов? Пока что никто не стучал, а вдруг?!

– Это злой,Злой,Злой человек!Он должен умереть!Должен умереть!Должен!Должен,Должен однажды умереть!Однажды и навсегда!

Но это ведь она про предателя Шойгу, да?! Не про Серёгу ведь, нет?!

– Когда злой человек умрёт,Сможем мы уснуть.Когда он умрёт,Мы ляжем в постель.Когда он умрёт,Мы в первый раз уснёмИ нам не приснитсяЗлой человек,Нам не приснитсяОн…

Крыса встала на матрац коленями, прижала руки к груди.

– Злой человек,Этот злой человек,Человек –Должен умереть.Только если он умрёт,Мы сможем быть счастливы…Только когда он умрётМы поймём кто мы есть!Только убив его!Убив его!Мы поймём – кто мы такие вообще!

Крыса махнула рукой, сшибла со стола свечку и рухнула в мгновенно навалившейся темноте ничком на матрац. Серёга стоял у стены, боясь пошевелиться.

– Завтра, – безжизненным голосом произнесла Крыса. – Мы сами сделаем это. Ты и я. Завтра. Мы убьем его.

Серёга сглотнул. Вышло как-то слишком громко.

– Или сами умрём, – закончила Крыса шепотом.

Глава 12.

Ночью неожиданно похолодало, и потянул зябкий ветер. Серёга за ночь несколько раз, стараясь не шуметь дверью, выходил смотреть, не начало ли уже всходить солнце. Звёзды над головой, наконец, сдвинулись все на одну сторону неба, горизонт на востоке, долго набухавший лиловым и розовым, наконец, прорвался алой кровью, нарыв лопнул, показалась горячая язва солнечного диска, протекла по улице вдоль. Засвистели первые глупые птицы.

Серёга осторожно разбудил спящую на матраце калачиком Крысу. Крыса открыла глаза сразу, и сразу же принялась вставать и причесываться ладошкой, но глаза у нее еще долго были красными, а взгляд отсутствующим. Серёга слил ей в горсточку немного воды из бутылки с ромашками, и Крыса умылась. Серёга умываться не стал, он и не спал вовсе.

Вчера они долго разговаривали, в темноте и шепотом, и Крыса понемногу рассказала Серёге всю историю своей недолгой жизни. Про отца, господина Серёгина, полковника из Политуправления, про убитую им в припадке пьяной злобы маму, про все ужасы их обычного, нормального, совместного существования. Несколько раз Крыса плакала, попискивая, как мышка, и утирая слёзы подолом желтой майки. Воздух в каморке пропитался ее слезами и нагрелся от ее рассказов. Серёга сидел весь мокрый от пота, губы себе он искусал в кровь. Один раз он недолго держал Крысину ладошку-рыбку в своих руках, и ее холод пробрал Серёгу до костей.

Под влиянием Крысиных рассказов его чувство к этой девчонке странным образом изменилось: телесная тяга почти исчезла, словно она стала Серёге сестрой или, и вправду, дочерью, но зато появилась и окрепла какая-то внутренная, душевная неразделимость с ней. Если бы Крыса пошла вдруг в огонь, или в другую какую-нибудь явную погибель, Серёга бестрепетно пошел бы следом, это теперь подразумевалось как бы уже само собой. Бросить Крысу он больше не мог, и сегодня, и вовеки. Это было бы нечестно, а значит – и невозможно.