Михаил Сергеев - «The Coliseum» (Колизей). Часть 1 Страница 26

Тут женщина заметила, что первая старушка всё еще стоит, пересчитывая мелочь. Лена тихо, почти крадучись, словно боясь помешать, подошла. Выждав, когда та закончила, она сделала еще шаг. Старушка подняла голову.

– Простите, вы не подскажете, улица называлась так всегда?

– Бог с тобой, милая. Только на моей жизни трижды меняли.

– А самое первое название, ну, еще при царе… не помните?

– Как не помнить, голубушка… по началу Мещанской и была… постой, мать-то сказывала… Сухаревский полк, стрельцов, значит, которые одне и присягнули царю Петру, да на Посад к тому ушли… так это, площадь, значит и метро по нонешнему – Сухаревская. И церковь ихняя же, – она указала направо, – «Живоначальной Троицы, что в листах». Пукирев, «Неравный брак» – картина такая. Слыхала? А сейчас все неравные.

– Вроде писал в храме «Успения»…

– Точно говорю тебе. Мать-то уверяла, прабабка сама видала – «в листах»! Ей богу «в листах»! – Она почему-то испуганно перекрестилась.

– Скажите, бабушка, а причастие – это и есть вкушение от древа жизни? Того, что росло в раю? Плодов нравственности?

– Тот батюшка, – старуха поняла, что Лена слышала разговор, – так и говорил, – быстро затараторила она, оглядываясь по сторонам, будто тайна, которую ей поведали, должна оставаться тайной.

– Так не вспомнили… улицу?

– Ах ты, боже мой! – старушка всплеснула руками, – ну как же милая! Троицкая, Троицкая улица, значит.

Лену как ошпарило:

– А дом, приют для слепых, где-то должен рядом?!

– Так тринадцатый и есть, каким же ему быть? Внесен в адрес-календарь Ея Императорского Величества императрицы Марии Александровны. Под ея же попечением, читай: покровительством, – отчеканила как молитву бабка.

Елена замерла, не веря в удачу. На глазах выступили слезы.

Старушка, видя реакцию и начиная понимать какую-то особую важность сказанного, приосанившись, продолжала:

– Так вот, Троицкая, значит… На Лавру вела, на Лавру… Леса-то разбойничьи были. В кой раз, народец-то, сбирается на богомолье…

Раскатистый удар грома заставил обеих вздрогнуть. Послышался нарастающий шум, и через мгновение тротуар потемнел от крупных капель – точь-в-точь как неподвластно разуму темнеет и сознание разгневанного человека.

– Спасибо, милая бабушка, спасибо! – Лена на секунду прижала опешившую старуху и бегом бросилась обратно к переходу. Но переход уже был почему-то далеко.

Неожиданный дождь хлестал по лицу. Она бежала по тротуару вдоль невысоких домов, построенных в первой половине прошлого века зодчими «железного» времени. Люди прятались под навесами бутиков. Женщина остановилась у одного из них, но места не было. Она бросилась к подземному переходу, побежала по ступенькам, и тут… брызнуло солнце, небо разъяснилось. Лена замерла в нерешительности. Мужчины и женщины, дети и даже две собаки, укрывшиеся в переходе на время грозы, хлынули на улицу. Беглянка прижалась к стене и стояла обескураженная – идти дальше было невозможно. Несколько человек толкнули ее, извинившись. Наконец, тоннель опустел. Лена быстро засеменила вниз, сделала несколько шагов и остановилась: «Зачем я сюда? Дождя нет. Ты так никогда не придешь в себя… так нельзя». Она посмотрела вглубь, вспоминая, от кого бежала и куда. Людей с той стороны еще не было. Краем глаза женщина вдруг заметила, что не одна. У самой стены, той, что оказалась за ее плечом, кто-то стоял. Она медленно обернулась. Там, опершись на трость, замер слепой мужчина, будто ожидая подаяния. В протянутой руке была маленькая тетрадка. Узнать в нем того самого парня, из детства, стоило усилий. Но она смогла. Она уже многое смогла бы.

Лена тихо подошла. Расстегнула сумочку, достала мелочь и протянула.

– Возьмите, – не понимая куда положить, негромко сказала женщина.

– Спасибо. Но мне ничего не надо, – ответил слепой, протягивая тетрадку. – Сегодня я сам отдаю людям, что могу.

– Но и мне ничего не нужно, – с сожалением в голосе тихо ответила Лена.

– Нужно. Вы ведь ищете струны?

У женщины перехватило дыхание.

– Только одну! – не выдержав, вскрикнула она, припоминая что-то, и осеклась.

– Посмотрите на пружинку, которой сшита тетрадь, она необычна.

Женщине казалось, что слова только послышались ей. Лицо человека оставалось бесстрастным.

Сердце в предчувствии спасения заколотилось с утроенной силой. Дрожащими пальцами, продолжая смотреть в темную глубину очков мужчины, будто стараясь изо всех сил проникнуть в неведомый мир слепых, с его непонятными законами, поступками, мотивами и тайнами, она взяла тетрадь.

Пружинка действительно была необычной: два кончика, торчащие с краев, были разными. Один тонкий, другой потолще.

«Да, да. Вытянуть можно только правильным путём», – услышала она и подняла глаза. Рядом никого не было.

Разве она могла знать, что в тот вечер старая скамейка у кемпинга, оставаясь по-прежнему удивительно теплой и, пытаясь понять разговор двух женщин, незаметно вздохнула, когда те покинули ее. Простое дерево научилось слушать, переживать и сохранять теплоту одних, передавая тем, кому не хватало. Но последних было гораздо больше, а место не очень удачным. Время же… время еще не наступило. Потому вздохи, оставались единственным, что роднило дерево с человеком. Ненормальным «единственным» по сути и неправильным по числу. Но суть и числа, погибший оставил там… откуда по своей воле сошел на землю.

А уже утром, восход, обещанный директором, повторяя искажение природы, наблюдал обыденное: только единственное окно кемпинга светилось в полумраке – неизменный спутник рождения нового дня для какого-то человека, но не для всего мира, что и было когда-то смыслом появления солнца. Ибо только оно помнило день вечный, день безвечерний. Забытый и преданный человеком.

– Сил нет как спать хочется… боже, как голова болит… – голос Полины вяло утих.

Однако утро было не только продолжением жизни, но и старого разговора:

– Ну и что? Что было дальше?! – Елена подошла к окну и в раздражении начала дергать ручку.

– Она поворачивается вправо, – Полина, сидя на кровати, устало поправила волосы.

Свежий ветер ворвался в комнату.

Всё утро горничная этажа могла слышать разговор двух женщин в номере, на котором висела табличка «НЕ БЕСПОКОИТЬ». Дверь, как ни странно, была приоткрыта и, хотя время завтрака подходило к концу, никто оттуда не появлялся. Горничная и сейчас прошла мимо. За годы работы обслуга насмотрелась такого, а еще больше наслушалась, что кроме недовольства нарушением привычной тишины в это время ее ничего не раздражало.

– Дальше? Дальше ты закончила универ, через три года вышла замуж за Андрея.

– За какого Андрея? За Андрейку? Того самого?

– Да, что сидел позади нас, – уныло ответила Полина.

– Это сон! Этого не может быть! Ты обманываешь меня! Но зачем? Для чего? Что происходит?

– Ты еще главного не слышала, – подруга покачала головой, – даже не знаю, как сказать, – и вдруг сорвалась на крик:

– Да взгляни на себя! Ты же взрослая! Взрослая, понимаешь! Как я могу тебя обманывать? Ну, хоть что-то ты помнишь? Ведь помнишь?

Елену душили слезы.

– Я же сама не могу поверить. Уже всё пережила, переболела… и снова… неужели опять… господи! – Полина закрыла лицо руками.

Минуты две обе молчали.

– Может, кого-то из школьных?.. – примирительный тон давался с трудом, – хотя бы школу? Ну? – взмолилась подруга.

– Только до кино, – застывший взгляд Елены чуть ожил. – И еще сон. Удивительный, прекрасный сон. Длинный, длинный.

– О чем?

– О фрейлинах, о пажах и музыке. О лжи, хитрости и коварстве… о незаметной жестокости друг к другу…

– Понятно, значит о нас… – протянула Полина и с подозрением посмотрела на нее.

– Но он оборвался… а мы… живы и вот, сейчас… семья, ты… какие-то люди с сочувствием. Не могу выносить их взгляды. Этот доктор…

– Знакомый твоего отца, с академии наук. Кстати, сказал, ты абсолютно здорова, даже больше…

– Что значит «больше»?

– Повышенная степень самооценки… Хм, – Полина ухмыльнулась, – критической самооценки.

– А семья… в семье… что там происходит? – Лена с мольбой посмотрела на подругу: – Я же чувствую… скажи.

– Да ты… ты сгнобила Андрея! – вырвалось у Полины.

Но тут же, взяв себя в руки, она поникшим голосом произнесла:

– Понимаешь? Сгнобила, – и опустила глаза.

Полина вдруг ощутила всю бессмысленность, бесполезность лишних эмоций; поняла, что стоявшая перед ней, потеряв память, перестала быть виновной во всём, что произошло, происходило и могло произойти, даже не будь этого разговора. В чем так легко обвинять, в чем преуспели все. Словно в поступках, их последствиях для нее и других, кого знала, исчезло одно действующее лицо. Ушло из той части совести Полины, которая не мучила, потому что перекладывала вину на обстоятельства, на подругу, поступки Елены. И сейчас она не помнила ничего. «Возможно ли объяснить человеку его неправоту? А свою? И неправота ли это? Сколько невидимых глазу мотивов руководят нами? Сколько мельчайших особенностей, оттенков поведения людей приводят к тому или иному решению? А, значит, к поступку. Иногда просто мучительно долго не зажигающийся светофор. Или разбросанные вещи мужа. Как учесть всё? Пересказывая, вспоминая. Ведь твоя уверенность в вине другого «устоялась». Или как минимум убеждение в соучастии. Выходит, ты будешь, обязательно будешь искать аргументы для оправдания такой уверенности. Как жена, которую оставил супруг, говоря о его поведении, никогда не сможет стать выше эмоций. Да и нужно ли? Ведь любой доставляющий боль другому – уже виновен, причем прежде. А правота у каждого своя, убеждать подругу бесполезно… или нечестно… если памятью, причинами тех или иных поступков владеешь только ты. Неужели так вот и становятся безгрешными?» – подумала про себя Полина и усмехнулась.