София Кульбицкая - Каникулы совести Страница 27

Тут он почему-то заткнулся. Почему — я понял не сразу, просто в измученный мозг вдруг хлынула ледяная тишина, отчего мне стало только хуже. Я уже не оползал по собственному позвоночнику, взамен того меня тряс жестокий озноб и нестерпимо жгло кончики ушей. До сей поры я никогда не жаловался на сердце — и сейчас даже не сознавал, что происходит, а только судорожно зевал, в тоскливой панике ища в углах этой страшной комнаты. Сквозь дурноту я скорее ощущал, чем видел, что Александр (Альберт?! Альберт?!) растерян и перепуган не меньше моего.

Это ничего не спасало, наоборот — делало ситуацию окончательно безысходной. Если б он гневался на меня, запугивал, выказывал надо мной свою власть, всё было бы куда проще — я ползал бы у его ног нашкодившей собачонкой, трясся бы и выл, пока он не протянул бы мне руку или не удавил бы. Но нам и в этих невинных радостях было отказано — он вновь был маленьким Альбертиком, растерянным и перепуганным, и я был зелёным студентиком медвуза, растерянным и перепуганным, и я читал в его лице отражение собственного ужаса, который он читал в моём, и нам не на кого было опереться…

Не на кого?.. Нет, к счастью, был рядом человек, который мог одним махом всё разрулить и расставить на свои места!..

Игорь Кострецкий появился, как всегда, в тот самый момент, когда его присутствие было остро необходимо — в таких вещах он никогда не ошибается. Как всегда, бодрый, собранный, весело улыбающийся, он был единственным реальным человеком во всей этой тягостной фантасмагории. Альберт (я уже не мог называть его про себя иначе) так и рванулся к нему, бледный и дрожащий:

— Игорь, Игорь, что делать, кажется, ему плохо, надо валокордину, или нет, вызови врача!..

Но Игорь уже успел оценить опытным взглядом обстановку и обоих пациентов, — и, видимо, степень сложности положения показалась ему далеко не столь трагичной, как ощущалось изнутри, потому что в следующий миг он, засмеявшись, ответил:

— Врача?.. Зачем нам врачи, мы и сами врачи хоть куда, — а, Анатолий Витальевич? — и, отечески потрепав меня по (вероятно) вздыбленному ёжику, добавил:

— А валокординчику — это можно. Сейчас будет. У меня в баре, слава Богу, огромный ассортимент.

Тут же металлическая, неокрашенная изнутри дверь отворилась — и номерной ибээровский красавец, жгучий длинноволосый брюнет с точёным носом и мефистофельской бородкой, раболепно ухмыляясь, внёс на растопыренных пальцах серебряный подносик, на котором возвышалась бокастая бутылка «Реми Мартен» — сто лет такого не видел! — и три широких коньячных бокала, уже кем-то заботливо наполненных.

Игорь, показывая класс, ловко выхватил у подчинённого поднос, коротким кивком отпустил быстроглазого демона — и сам, своими наманикюренными ручками поднёс нам спасительные сосуды, которые мы с Альбертом тут же судорожно, с неприличными всхлипами и вылакали. Министр, игнорируя общую панику, чувственно грел свой в ладони, принюхиваясь к божественной влаге с выражением кошачьего блаженства на лице; казалось, он всем существом поглощён этим, однако искоса то и дело бросал на нас быстрые взгляды: как там его незадачливые пациенты?…

А те и впрямь понемногу приходили в себя. Удивительно, но одно только присутствие рядом Кострецкого — шумного, весёлого, в яркозелёной обёртке — успокаивало и настраивало на позитивный лад. Да и коньяк оказал своё действие: с каждой секундой моё тело всё больше наливалось приятной тяжестью и расслаблялось, не теряя, однако, привычной консистенции, — и страшное ощущение безнадёжности, стыда и паники понемногу начало отступать. Когда оно отступило настолько, чтобы показаться неважным и даже забавным, я осмелился тупо взглянуть на Альберта — который, оказывается, точно так же смотрел на меня осоловелыми глазами, редко и ошалело моргая.

— Ну что — за знакомство? — одобрительно засмеялся Игорь, снова разлив коньяк и ловким барменским жестом крутанув бутылку вокруг руки.

Мы с Альбертом синхронно потянулись друг к другу дрожащими бокалами — осторожно, с опаской, словно боясь, что, едва стекло коснётся стекла, мы оба исчезнем, аннигилируемся. Сейчас мне уже ничего не казалось невероятным. Но странно, едва они с лёгким стуком сошлись (не произведя никаких видимых разрушений), как я ощутил почти невыносимое облегчение. Переваривать случившееся у меня пока не было ни душевных сил, ни храбрости, — однако я уже начинал догадываться, что, скорее всего, смогу жить со всем этим и дальше. Забавно: стоит нам коснуться своего прошлого — пусть только слегка, посредством бокала — как его власть над нами ослабевает.

Видимо, Альберт тоже чувствовал что-то подобное — потому что он вдруг громко, с облегчением вздохнул и неуверенно заулыбался. (Этой улыбки я тоже по новостям никогда не видел — наверное, среди посторонних она была ему запрещена).

— Благословляю вас, дети мои, — развязно прокомментировал Кострецкий, которому явно позволялось здесь куда больше, чем я мог себе представить.

Миг поколебавшись, я тоже позволил себе криво и жалко улыбнуться. Страшно довольный результатами своей терапии Игорь глухо заорал «Ага!!!» (суровая комната старательно проглатывала звуки), захлопал в ладоши, подмигнул мне и, присев на краешек стола, закачал ногами в элегантных летних сандалиях:

— Вы чуете, Анатолий Витальевич, наш Альбертик-то, оказывается, не умер. Альбертик, расскажите нам, как это так случилось, что вы не умерли?..

«Альбертик» с готовностью опрокинул в себя вторую порцию запрещённого пойла — и принялся рассказывать. (По отточенности формулировок заметно было, кстати, что он повествует о своих приключениях далеко не впервой).

Передаю эту невероятную историю в общих чертах.

Оказывается, уже на другой день после душещипательной беседы с безымянным, но строгим работником «телефона доверия» безнадёжно больной ребёнок почувствовал себя намного лучше. Конечно, это могло быть простым самовнушением. Но к концу месяца результат был налицо — все функции его многострадального организма восстановились полностью!

Не в пример себе десятилетнему, Альберт разбирался теперь в своих детских болячках достаточно хорошо. Я же, да простит меня Гиппократ, вовсе не желал углубляться в эту мерзость — ни тогда, ни сейчас. Проще говоря, всю научно-теоретическую часть его рассказа я благополучно пропустил мимо ушей, стараясь не вникать в суть. Зато в интонации и манеру речи вслушивался как мог чутко, пытаясь распознать в них того отличника, того жалкого ботаника из телефонной трубки шестидесятипятилетней давности.

Невероятно, но мне это удавалось. С каждой секундой я всё больше, всё неотвратимее узнавал того, чей ненавистный детский голос был так похож — и не похож — на все другие детские голоса. Да, несомненно, случилось чудо. Это был он. Чёртов Альбертик. Его нестерпимое занудство, его тяжёлое дыхание между фразами, его поганая вундеркиндовская манера описывать себя как объект научного исследования, всё ж время от времени срываясь на детские слёзы:

— …Мы ведь верили в это, вы помните?.. Сейчас уже мало кто помнит… Но тогда… Тогда я задумался: да, Ленин умер, дедушка Ленин, даже он умер, но он не должен был умереть, это неправильно! И тут у меня в голове как будто что-то щелкнуло… я сам не знаю, как это получилось… я понял: дедушка Ленин не должен был умереть, тут какая-то накладка, какой-то сбой, но я его исправлю, я стану таким же, как дедушка Ленин, стану великим, но я не умру!.. И уже на следующий день… но я не знаю, как это получилось, правда, не знаю, я думал, вы нарочно это сделали, вы же профессиональный психолог…

Голая комната. Белые стены. Нервное мигание фиолетовой лампы. Яркое зелёное пятно марлевого костюма министра безопасности и вылинявшие синие полоски бессмертной тельняшки. Я всё ещё не верил до конца. То, что он рассказывал, было так невероятно, что меня даже почти не покоробил навешенный на меня вульгарный ярлычок «психолога» (вместо серьёзного и правильного «психотерапевт»). Но доказательство сидело прямо передо мной, живое и здоровое, и это не могло быть ни ошибкой, ни диким розыгрышем, потому что — я только сейчас это осознал — ни одна служба безопасности, пусть даже целиком укомплектованная жохами вроде Кострецкого, чисто технически не смогла бы в такой идеальной сохранности выудить из прошлого тот давний, абсолютно неважный для России (как казалось тогда) диалог — тщеславного юноши с умирающим ребёнком. А это странное существо по прозвищу Бессмертный Лидер только что воспроизвёло его почти дословно.

Похоже, наша милая беседа все эти годы сидела в его памяти так же крепко, как и в моей, смятенно подумал я. Впрочем, неудивительно. Ведь именно тогда его жизнь — как и моя — резко переменилась. Только моя была навеки погублена (чего я ещё не знал), а для Альбертика, оказывается, всё только начиналось.