София Кульбицкая - Каникулы совести Страница 28

Похоже, наша милая беседа все эти годы сидела в его памяти так же крепко, как и в моей, смятенно подумал я. Впрочем, неудивительно. Ведь именно тогда его жизнь — как и моя — резко переменилась. Только моя была навеки погублена (чего я ещё не знал), а для Альбертика, оказывается, всё только начиналось.

Но продолжаю.

В те дни бедного мальчика совсем загоняли по кабинетам — изумлённые врачи попросту отказывались верить в подлинность его «анализов». Когда же сомнений оставаться больше не могло, они пришли к выводу, что, видимо, ошибались раньше — и все прежние болячки маленького Альберта носили сугубо психосоматический характер.

Родные и близкие Альбертика — люди хорошие, но, увы, далёкие от медицины, — с готовностью проглотили эту счастливую версию. За что их, пожалуй, не стоит винить. Равно как и за то, что впоследствии им ни разу даже в голову не пришло задуматься над тем занятным фактом, что маленький, а потом не такой уж и маленький Альбертик не болеет теперь уже вообще ничем.

Собственно, поначалу это не удивляло и самого Альбертика, вовсю наслаждавшегося заказанной ему прежде жизнью нормального здорового ребёнка. Свою уникальность он начал осознавать лишь где-то после четырнадцати — особенно остро после того трагического сентябрьского пикника в жиденьком Битцевском лесочке, когда половина его класса (включая Нелю Громову, девушку, к которой он был слегка неравнодушен), объевшись каких-то полусъедобных грибов, — которых и сам Альберт, обожавший вкусненько покушать, с удовольствием схрумкал полную сковородку, — всем скопом отправилась на тот свет. (Об этом случае даже писали в газетах). Нелю он оплакивал вполне искренне, хотя, надо сказать, уже тогда возможности собственного иммунитета занимали его куда сильнее. Однако целенаправленные опыты на себе он начал производить чуть позже — для этого понадобилась другая вечеринка, на сей раз с участием технического спирта «Роял», а затем и другая девушка, посредством двух-трёх хищных кусачих поцелуев благополучно заразившая СПИДом обоих его незадачливых соперников, но не его самого, зашедшего с ней гораздо дальше. До решающего выпуска телепередачи «Что, хиляк, сконил?!» оставалась почти четверть века — и масса возможностей для поцелуев с самыми разными людьми.

Кстати, о телепередаче. Розовенький, поплывший Альбертик доверчиво объяснил мне (под благодушное кивание Игоря), почему тянул аж до пятидесяти лет, прежде чем всерьёз начать завоёвывать электорат. Оказывается, он честно дожидался, пока умрёт его старенькая мама — женщина тончайшей душевной организации, которой, он уверен, было бы очень неприятно видеть своего «сынульку» в такой шокирующей, даже клоунской роли. Без сомнения, узнав о том, что её сын стал величайшим тираном во всей мировой истории, она расстроилась бы ещё больше. Без сомнения. И то — почему бы и не обождать немножечко тому, у кого в запасе целая вечность?..

Всё это выглядело довольно трогательно. Ещё трогательнее показались мне его уверения в том, как же он, чёрт возьми, рад меня видеть:

— Я-то думал, вы уже давно умерли, — простодушно признался он. — Это Игорь вас отыскал. Он все может.

Я невольно покосился на Кострецкого, — тот, давно забыв на столе недопитый бокал, с меланхоличной улыбкой прогуливался вокруг нас, как бы говоря: «Расслабляйтесь, я держу всё под контролем». На диво энергичная личность, не способная вынести и минуты неподвижности и бездействия.

Словно отвечая на мой невысказанный вопрос, он подошёл к чёрному несгораемому шкафу, легко открыл дверцы (здесь не запирались) — и достал оттуда что-то, поначалу показавшееся мне замшелой подшивкой какого-то старинного литературного журнала — вроде благобразных «Вопросов Искусства». Пока он шёл со своей добычей назад к столу, я, старый разомлевший дурак, не подозревал ничего недоброго. Но в следующий миг она с громким треском шмякнулась на металлическую поверхность, испустив облачко пыли, — и я с внезапным холодком в затылке понял, что это и есть журнал — только, увы, не литературный.

С нарастающей тошнотой, не желая верить, но поневоле веря своим глазам, я завороженно смотрел, как Игорь, почти улёгшись на стол, осторожно, наманикюренным окольцованным пальчиком листает ветхие страницы этого мерзкого раритета, этого пожелтевшего памятника старины, зловещего рассыпающегося тома, который я так часто видел в кошмарных снах, только там он был ещё новёхонький и яркость его синих невыцветших чернил вспарывала моё сознание острой болью, от которой я дико орал во сне, и бедная мама в соседней комнате по нескольку раз за ночь вскакивала, испуганная моими несвязными стонами.

Но сейчас никакой мамы рядом не было, и некому было разбудить меня, положить на лоб прохладную узкую ладонь.

Где, у кого, в каких чудовищных архивах столько лет хранился этот жуткий документ?.. Сколько макулатуры надо было перерыть, сколько исползать подземелий и затхлых чердаков, сколько работников интеллектуального труда должно было умереть от туберкулёза и астмы, наглотавшись смрадной бумажной пыли и миазмов сырости, чтобы на свет выполз этот разлагающийся монстр — последний — не считая Альбертика — свидетель моей ошибки?.. Я не желал знать. Я не желал больше видеть — ни во сне, ни наяву — этот талмуд, эту гнусную амбарную книгу, в которой так никогда никем и не был отмечен звонок умирающего малыша, зато на каждой странице выцветшими чернилами по многу раз были выведены ФИО — три женских и одно мужское, одно-единственное мужское, одно-единственное, которое утончённый садист Кострецкий, мгновенно находя средь прочих намётанным глазом, отчерчивал и отчерчивал, отчерчивал и отчерчивал острым, перламутровым по завтрашней моде ногтем. При этом он взглядывал на меня — быстренько и лукаво, как бы спрашивая, уж не пора ли, наконец, — как вы думаете, Анатолий Витальевич? — сделать недостающую запись.

Но я не был столь пунктуален. Не был я и любопытен. Мне было плевать, что стало с моими «тётеньками» после меня, добавились ли в журнал новые имена и кто из них был отмечен в журнале последней. Я не мог больше выносить всего этого — и мне было всё равно, обидится Кострецкий или оскорбится, пусть оскорбляется, пусть колет меня кострециллой, издевается, пытает, пусть делает со мной, что хочет, но только оставит в покое моё прошлое, мою жизнь, этот кусок моей жизни, в котором его не существовало, который не смели трогать посторонние, который не смел трогать даже повзрослевший Альбертик (уже весь изъёрзавшийся на стуле), который не смел трогать я сам. — Уберите его… — замычал я, не в силах больше сдерживать себя, коньяк переставал на меня действовать, и я с кошмарной быстротой падал назад в жёсткую реальность — сейчас ударюсь. — Пожалуйста… Уберите…

Видимо, Игорь всё-таки понял что-то — ибо, бросив очередной мимолётный взгляд на моё лицо, он тут же с треском захлопнул журнал и озабоченно-деловито произнёс:

— Так ребята, отбой. Расходимся по домам до обеда. Всем нам надо хорошенечко отдохнуть — у нас сегодня ответственный день.

2

Не знаю, что было тому причиной — коньяк ли, пережитое ли потрясение, негуманнно ранний подъём или же всё вместе, — но факт остаётся фактом: я мгновенно и намертво вырубился, едва добравшись до кровати. А, когда проснулся, часы показывали уже половину одиннадцатого.

Не желая больше залёживаться, я решительно свесил свои худые, поросшие седым волосом ноги с кровати, с кряхтением встал, подошёл к окну, раздёрнул занавески — и чуть не охнул от изумления и неожиданности: мой знакомый розовый сад буйно роскошествовал в декорациях громкого, сияющего, уже полностью расцветшего утра. Птицы щебетали вовсю, глянцевые, тугие цветочные головки купались в сочной зелени, искрились на солнце, усыпанные крохотными росистыми бриллиантиками, стройные ряды туй вдали млели в нежнорозовом мареве, тёплый ветерок из приоткрытой форточки приятно ласкал мой вздыбленный ёжик с застрявшими в нём остатками свинцового сна, который срочно требовалось вычесать, чтобы в подобающей форме отправиться на «проминаж». Когда гуляешь на свежем воздухе, как-то легче думается. Можно сказать, что пешая ходьба заменяет мне запрещённую сигарету. Спасибо Бессмертному Лидеру за нашу здоровую старость и тд.

Я отыскал в до сих пор неразобранной дорожной сумке джинсы со стразами и чёрную с золотом футболку (на случай, если Кострецкий всё же вылезет помешать моей одинокой прогулке), влез в аналогичной расцветки кроссовки, промахнул по голове массажной щёткой — и такой вот, бодрый и парадный, выскочил на свидание с розовым садом.

Тот встретил меня радостно и по-свойски, будто всё это время только и дожидался моего прихода. Упоительного, свежего аромата зелени, счастья, жизни и лета не способен был отобрать у него ни один заботливый ибээровец-генетик. Нежные, трогательные вблизи цветочные мордочки доверчиво тянулись к моему лицу, будто желая поцеловать меня. В укромных колючих зарослях весело и гостеприимно пострекотывали, шуршались, перепархивая с места на место, крохотные пичужки. На несколько секунд я забыл обо всём, растворился в этом сладостном окружении, не знавшем ни метафизических, ни моральных дилемм — только чистое блаженство бытия. Мучительно захотелось стряхнуть с себя всё ненужное — и на правах старого, но ещё бодрого животного влиться в этот вечный, мудрый, всепрощающий земной круг. Но я вовремя опомнился. Я хорошо сознавал, что меня оставили в покое ненадолго — а, значит, я просто обязан воспользоваться этим, чтобы привести размахрившиеся мысли в порядок.