Сергей Пономаренко - Час Самайна Страница 29

— Что случилось?

— Это неважно. Главное, лаборатории больше нет.

— Может...

— Ничего уже нельзя. Если бы можно было, то... сегодня Бехтерев скрепя сердце подписал приказ о ликвидации лабо­ратории. Мы уволены.

Женя выбрала момент, когда они остались вдвоем. Барчен­ко ковырялся в столе, отправляя большую часть бумаг в кор­зину.

— Александр Васильевич, так что все же произошло?

— Враги, Женечка, враги. Они кругом и всюду, исподтишка наблюдают, чтобы нанести удар в спину.

— Что же теперь вы будете делать? Ой, извините, я не то сказала...

— Как ни говори, а суть одна... Может, это судьба, Женеч­ка. Засиделся я за столом, нужна живая работа. Сколько тео­ретические выкладки ни строй, а без практического подтверж­дения они выеденного яйца не стоят. Перехожу от теории к практике. Как рекомендовали матросы на лекции.

— Во главе матросского отряда отправитесь искать страну Шамбалу?

— Почти. Кроме врагов, у меня есть и друзья. Стараниями нашего директора я избран членом-корреспондентом ученой конференции от института и командирован в Мурман на должность заведующего Мурманским морским институтом краеведения.

— Ого! — только и сказала Женя.

— Это только звучит громко — должность. Институт не тя­нет даже на скромную лабораторию. Но это не главное... Моя цель — организация экспедиции на Кольский полуостров, в самое сердце Лапландии. Думаю, не позже весны она от­правится на поиски следов дорической культуры. Кое-какие сведения я имею, осталось все исследовать и научно обосновать. Так что со мной все понятно. А ты, Женечка, что будешь делать?

— У меня только один путь — на биржу. Бедная мама, она будет так переживать...

— Женечка, а ты не хочешь поехать со мной? Я еду с женой в Мурман, затем в экспедицию. Не присоединишься к нам?

— Не хочется маму оставлять одну... Но если уж выбирать между экспедицией и биржей, то я выбираю экспедицию.

— Может, подумаешь, с мамой посоветуешься?

— Уже подумала и посоветовалась. Мама будет против, но...  Хочется посмотреть мир, а что я здесь увижу? Разве только повезет, и снова буду стучать на машинке с раннего утра до позднего вечера. Мама меня простит и поймет.

— Тогда в путь! Нас ожидает небольшой крюк, тебе, думаю, он будет приятен. Мы сначала должны заехать в Москву. Там пробудем два дня, потом вернемся и двинемся на Мурман. Ты довольна?

— Кажется, что, несмотря на двадцать лет, я уже прожила несколько жизней, точнее три. Первая — это то, что происхо­дило со мной до октябрьской революции, вторая — моя жизнь в Питере, а третья — в Киеве. Сейчас я готова начать новую жизнь и не знаю, есть ли в ней место для старой.

— Ты обижена на Блюмкина?

— Да. Он мог бы разыскать меня в Питере. Адрес бабушки он знает, здесь одно время жил. Не искал — значит, я ему не нужна.

— Трудно сказать, что лучше, а что хуже... Якова я видел один раз, но могу сказать, что это человек, который не успо­коится, пока не свернет себе шею. Быть рядом с ним — значит, подвергаться такой же опасности.

— Тем более в это время.

— Час Самайна. Я его так называю.

— Что такое Самайн?

— Самайн, согласно кельтскому календарю, это время соприкосновения двух миров на пути уходящего бога, когда разделяющая завеса истончается. Он соединяет две половины года, темную и светлую, соединяет два мира — Верхкий Мир людей и Иной Мир. Вот так и наше время балансирует между тьмой и светом, добром и злом и не имеет между собой четких границ.

— Мы все находимся на границе между злом и добром, све­том и тьмой... Верно подмечено.

— От знакомых я узнал, что Блюмкин учится в Москве в ака­демии РККА, но в данный момент находится в длительной командировке[7].

—Дважды в одну реку не входят и дважды одной жизнью не живут. Поэтому я как-то переживу... А в Москве побываю с удовольствием, ведь я там никогда не была!

Москва встретила их теплом уходящего лета. Барченко отпустил Женю на целый день для знакомства с городом, пре­дупредив, что завтра ранним утром надо выезжать обратно в Петроград. «А там сразу на Мурман. Дорога предстоит не­близкая».

Женя в первую очередь побывала у Кремля, на Красной площади, полюбовалась цветными куполами храма Василия Блаженного. Людей на улицах было много, и все куда-то спешили. Среди москвичей Женя чувствовала себя неуют­но. Впечатление от сравнения с Питером сложилось следу­ющее: Москва обстоятельнее, солиднее — как умудренный опытом человек, а Питер изящнее, подвижнее — как сама молодость.

Гуляя, с Красной площади вышла на какую-то улицу, затем на другую и запуталась в их хитросплетении. Увидев тумбу с объявлениями, остановилась узнать, какие проблемы вол­нуют Москву и москвичей. На глаза попался серый листок, украшенный хитрыми загогулинами. Из него узнала, что се­годня вечером в большом зале консерватории состоится суд над имажинистами, в котором будут участвовать поэты Шершеневич, Мариенгоф, Есенин, Кусиков. Женя посмотрела на часы. До начала оставалось совсем немного времени, а она была в незнакомом городе, где ничего не знала. Решилась и взяла извозчика, сказав, что торопится. Извозчик свистнул, щелкнул кнутом, изможденная лошадь повернула голову, по­смотрела на них с укором и не спеша тронулась с места. Всю дорогу извозчик щелкал кнутом, но, похоже, делал это для видимости, жалея лошадь.

Возле входа в консерваторию толпилось много людей, но еще больше было внутри. Пришедшие, а это была в основном молодежь, полностью заполнили зал и балкон, стояли в про­ходах. Жене каким-то чудом удалось протиснуться к самой сцене. Суд уже начался. На сцене стоял молодой парень в пе­лерине, изображающей судейскую мантию, и читал стихи:

Какое мне дело, что кровохаркающий поршеньИстории сегодня качнулся под божьей рукой,Если опять грустью изморщенТвой голос, слабый такой?!На метле революции на шабаш выдумокРоссия несется сквозь полночь пусть!О, если б своей немыслимой обидой могИскупить до дна твою грусть!

Содержание стихов слабо доходило до ее сознания, но за­хватывало новизной и смелостью эксперимента. Выступающего под восторженный рев зала сменил другой поэт, на этот раз без пелерины, и, помогая себе яростной жестикуляцией объявил: «Принцип кубизма».

В обручальном кольце равнодуший маскарадною маской измятойОбернулся подвенечный вуальЧерез боль...Но любвехульные губы благоприветствуют святоТвой, любовь, алкоголь.

Это стихотворение было еще сложнее для восприятия. Сухая дробь слов никак не хотела доходить до Жениного сознания. Окончание выступления было встречено новым шквалом возгласов, назначение которых было непонятно: то ли публи­ка беснуется от радости, что поэт наконец ушел, то ли доволь­на тем, что услышала.

«Если верно второе, значит, я безнадежно отстала», — по­думала Женя.

На сцену вышел парень с волосами цвета спелой пшеницы.

В короткой курточке, руки в карманах, блестящие башмаки. Хитро прижмурился и звонко, раскатисто начал читать сти­хотворение «Хулиган»:

Дождик, мокрыми метлами чистиИвняковый помет по лугам.Плюйся, ветер, охапками листьев.— Я такой же, как ты, хулиган.

Зал взорвался! Это был не беспорядочный рев, когда шумят лишь для того, чтобы выпустить эмоции, не обращая особого внимания на повод, как было с предыдущими чтецами. Это был многократно умноженный вопль восторга, единый порыв, который срывал с мест и гнал к сцене, отключив сознание, оставив лишь чувства. Ему кричали, его молили, рядом какая- то девчонка плакала от восторга, протягивая к нему руки.

  — Еще! Еще! — слышалось со всех сторон. — Прочитай что-нибудь!

Вышедший на сцену следующий поэт, увидев беснующийся зал, не стал рисковать и удалился.

— Есенин, еще! Мы тебя ждем!

И снова на сцену выходит золотоволосый парнишка, все  так же хитро прижмуриваясь, вновь читает «Хулигана».

По окончании такая же буря восторга! Рядом с Женей черноволосая девушка, похожая на грузинку, глотает слезы и по­вторяет, словно в трансе:

— Это бесподобно! Это просто немыслимо! Я никогда ни­чего подобного не слышала!

Понемногу толпа успокоилась. Набравшись храбрости, вышел следующий поэт и начал читать стихи, похожие на первые, но его мало кто слушал. Зал будоражило от преды­дущего выступления. Понемногу народ начал пробираться к выходу. Женя поняла, что дальше ничего интересного не будет, и сама заспешила. Выйдя из консерватории, она опять увидела черноволосую девушку, похожую на грузинку. У нее было очень выразительное лицо, большие голубые глаза прекрасно гармонировали с темными волосами. Ее лицо показалось Жене знакомым.