Александр Борисов - Борисов Александр Анатольевич Страница 3

   Первое же лето буквально ошеломило жарой. Весь этот зеленый мир существовал под знаком всепроницающего солнца и света в моей душе. Приступы прекратились. Я бегал в трусах, босиком по мягкой прохладной пыли. Вот только сильно страдал от ожогов. Но вечером возвращался с дежурства дед и снимал боль. Кажется, я полюбил его еще до того, как впервые увидел. И он отвечал тем же, но обращался со мной, как с взрослым, как равным себе. А еще, потихоньку, исподволь, учил понимать суть.

   - Тошка, - говаривал дед, когда мы сидели вдвоем в зарослях виноградника, и пили холодный компот, - а ну-ка представь, что ты - бабочка.

   Я закрывал глаза и старательно прислушивался к внутренним ощущениям. Все мысли улетучивались. Оставались лишь плещущее через край, ни с чем несравнимое счастье полета и железная сила инстинкта, влекущая в этот полет.

   Не представляю, как все это выглядело со стороны, но, возвращая меня в реальность, дед оставался доволен.

   - Когда-то, - пускался он в поучительные размышления, - все люди, сызмальства, учились подражать животным, птицам, растениям...

   - Зачем?

   - Чтобы лучше их понимать. Чтобы легче было охотиться, различать лечебные травы...

   - А людям? - перебивал я, - людям тоже подражали?

   - Только воинам чужого, враждебного племени. Потому их и брали в полон, даже, если не было толмача, понимавшего новый язык. А как иначе составишь представление о целом народе: на что способны, в чем сила, слабость, как на сечу идут, не дрогнут ли? Если да, то в какой момент? Есть ли уязвимые места в тактике, индивидуальной подготовке?

   - И мы всех их потом побеждали? - заряжался я воинской гордостью.

   - Мы до сих пор не поняты, а значит, непобедимы! Потомки великого племени утратили Звездные Знания, но до сих пор славятся "непредсказуемой русской душой". Мы Иваны, не помнящие родства, зовущие "мамой" сиротскую корку хлеба. Нация с усеченным, тысячи раз переписанным прошлым. Но даже в таком, исковерканном виде, это прошлое подавляет. Заставляет бояться и ненавидеть. Наша Троица - пот, кровь, да неволя. Наши святцы - история войн на своей территории. Одни нас хотели покорить, чтобы понять, другие, - понять, чтобы покорить. Дальше всех пошли самураи: стали копировать у себя мелочи нашего быта. Отсюда у них внешний вид боевого искусства: стиль богомола, стиль обезьяны, стиль змеи... Вид, но не суть. Они не смогли оторваться от привычного, приземленного. А потому, до сих пор далеки от звезд.

   - А мы близки?

   - Мы близки. Скоро и ты научишься заряжаться энергией Космоса, овладеешь секретами времени, сможешь им управлять только силой своего разума.

   - Скоро - это когда?

   - Скоро - это осенью.

   - У-у-у!

   Кажется, я был способным учеником. Иногда, от нечего делать, я пристраивался "в кильватер" человеку, к которому испытывал интуитивную антипатию. Старательно копировал жесты походку, потом проникал в его внутренний мир: читал скучные, взрослые слова, срисовывал образы и картины, постепенно вживался в них. И вдруг, представлял, что спотыкаюсь и вот-вот упаду...

  Когда "объект", матюгаясь, поднимался на ноги, восторгу моему не было предела.

   Как-то за этим занятием меня и застукал дед. Тогда я впервые узнал, что такое "березовая каша". Очень неприятная штука. Даже, если заблокировать боль.

  Впрочем, дед, или, как его еще называли, Степан Александрович, и сам был хорош. Он никогда не выписывал газет. А между тем, ежедневно появлявшийся в три часа пополудни хромой почтальон, исправно закладывал в наш деревянный почтовый ящик "Правду", "Гудок" и "Сельскую жизнь". То ли потому, что воевали на одном фронте, то ли опять виновато дедово "колдовство"?

  Ознакомившись с прессой, он разносил ее ближним соседям, по принадлежности, привычно ругая почтовое ведомство, которое "вечно все путает". Я ему этим глаза не колол. Ведь взрослым не делают замечаний. Дед очень любил читать, но не мог позволить себе что-нибудь выписать. Он тащил нас с бабушкой на свою мизерную пенсию. А она почему-то не получала совсем ничего...

   Осень! Я ждал ее пуще Нового Года! И вот, наступил этот день. Дед привел под уздцы лошадь, запряженную бричкой. Лошадь была рыжей и очень смирной, с белой звездой во лбу. Звали ее Лыской и мы друг другу очень понравились.

   Бабушка Лена собрала нас, как на Северный Полюс. Столько пирожков напекла, что, кажется, за месяц не съесть! Сумка, да еще и целый мешок!

   Выехали на рассвете, пока не так жарко. Дед держался за вожжи, а я клевал носом, потому, что первый раз в жизни проснулся за час до рассвета...

   Когда под колесами громко захлопали настилы деревянного моста, солнце стояло уже высоко. Мост был длинный, с высокими перилами и заботливо отряженной пешеходной дорожкой. На другой стороне реки начинался хутор. За хутором приютился погост. К нему дед и правил.

   Около старенькой деревянной часовни остановились. Дед сноровисто распряг Лыску и, стреножив, пустил пастись. Минуту-другую он постоял, выбирая нужное направление и решительно шагнул через беззубый заборчик. Я тащил тяжелую сумку с припасами и еле поспевал за ним, уверенно лавировавшим между бессистемно разбросанными частоколами оградок. Даже могильные кресты в изумлении разводили руками.

  У расползшегося, придавленного временем холмика, дед присел на траву. Он долго смотрел в никуда, шевеля беззвучно губами. Когда я подоспел, он взял у меня тяжелую сумку, расстелил под крестом рушник и выложил на него первую попавшуюся закуску. Налил "мензурку" и опростал. А мне есть не хотелось. До сих пор, спустя много лет, и крошки не могу проглотить на кладбище. Наверное, еще не пора.

   Вот и тогда я только глазел во все стороны. Здесь всюду кипела жизнь. Из полого железного креста припадали к земле дикие пчелы. Им тоже, наверное, нравились пирожки со сладким повидлом. На акации у часовни хрипло горланило воронье. Где-то на той стороне дурными голосами орали козы...

   Дед "приложился" еще пару раз, и тихо запел какую-то грустную, тягучую песню, исполненную еле сдерживаемой внутренней мощи. А я опрокинулся на спину, пропускал сквозь себя слова и рисовал на глубоком голубом небе причудливые образы, навеваемые мелодией. Песня еще звучала, когда налетевший откуда-то ветер поднял, закружил над моими глазами успевшую нападать листву. Потом, как это обычно бывает на юге, изо всех небесных закутков высыпали тучи.

   - Это не ты песнею своею дождь накликаешь? - спросил я, когда "акын" сделал короткую паузу, чтобы наполнить очередную "мензурку".

   - Это он, - показал дед кивком головы, - говорит, что будет с нами, пока не вернемся домой. - И снова кивнул в сторону креста.

   Я в недоумении огляделся:

   - Ты не пугай. И так страшно. Он это кто?

   - Мой дед. Ты представляешь? У меня когда-то тоже был дед.

   - Разве он до сих пор не умер?

   - Как не умер? - умер. Ста семнадцати лет от роду. В день, когда получил "похоронку" на меня. Что же его заставило больше поверить бумажке, чем сердцу?

   - Значит, тебя... чуть ли не похоронили?

   - Видишь дырку? - спросил дед, указывая на углубление над переносицей. Оно было затянуто шелушащейся красной кожей. - Так вот: там, внутри, три осколка. Доля миллиметра в сторону любому из них - и смерть. Понял? Там стреляло все: небо, земля, деревья... и даже вода.

   - Ты мог бы замедлить время, чтобы уйти...

   - Куда, глупыш? - дед ласково потрепал меня по стриженой голове. - Замедлить время - то же самое, что выдать себя. Посеять панику, вызвать ненужные слухи и, в конечном итоге, оказаться на допросе у "особистов". А там разговор короткий. В лучшем случае - лесоповал.

   - Зачем же тогда ты лез в самое пекло?

   - А как же? И ты бы полез. Мы - рысичи, значит - воины! Порядочность, честь, чувство долга - для каждого воина эти понятия святы! К тому же, у меня есть такая способность... восстанавливаться, насколько это возможно. И выживать. Даже после такого ранения. Весь персонал эвакогоспиталя считал, что оно смертельно...

   Вечерами все сильней холодало. Постепенно горные кряжи заполнили горизонт. Дорога все круче стремилась наверх изнурительным тягуном. За два с половиной дня мы успели посетить еще пару могил. Ночевали в открытом поле, пропитались дымом костра. Вприкуску со свежим воздухом все казалось замечательно вкусным. Потому и домашняя снедь решительно улетучилась. Разве что дедов бочонок булькал еще достаточно басовито.

   В сельмагах, встречавшихся на пути, мы теперь покупали хлеб. Все остальное - рыбу, зайцев и "заблудившихся" кур - добывал дед. На ночь он хитро запутывал озерные камыши с выходом в сторону мелководья. А утром мы вместе хватали руками жирных, неповоротливых карпов и небрежно выбрасывали на берег. Излишки улова я убирал в мешок из толстого джута. Дед перекладывал рыбу свежей крапивой, чтобы она подольше не "засыпала". С зайцами было похуже. Не бегают они по ночам. Только один попался в силок из капроновых нитей.