Юлий Буркин - Цветы на нашем пепле Страница 32

Вода и только вода. На светлой – дневной – стороне планеты и на темной – ночной… Похоже, она вернулась в исходную точку. Развернувшись на девяносто градусов, она двинулась в направлении перпендикулярном прежнему.

Сколько все это длится? Годы? Миг?..

Но однажды, вынырнув из ничего, она увидела далеко под собой зеленое полотно суши. Нацелившись в сторону виднеющихся гор, она совершила очередной «прыжок», но, чуть не рассчитав, оказалась не возле, а внутри горы, в ее плотно спрессованном гранитном монолите.

Двинувшись вверх, она неожиданно очутилась в обширном, явно рукотворном помещении, в которое не проникало ни лучика света. Но «ночное видение» позволило Ливьен разглядеть многое.

Это был зал. И огромные предметы, наполнявшие его, не были похожи ни на что. Это была какая-то техника. Но странная, неземная техника. В то же время, казалось, что какая-то тайная жизнь теплится в этих переплетениях металлических труб, гроздях сфер и экранов… У Ливьен возникло ощущение, что кто-то подглядывает за ней. И ей стало страшно.

А особенно жутко ей стало, когда на идеально гладком полу она увидела останки бабочки – обглоданный временем костяк.

В своем нынешнем состоянии Ливьен не могла адекватно определять размеры предметов. Но скелет показался ей просто ОГРОМНЫМ.

В испуге она энергично «дернулась» в сторону и вылетела из горы на яркий солнечный свет. Слишком яркий – от того, что тысячами алмазных искр он переливался на неестественно белой, словно стерильной, поверхности.

Ливьен не сразу сообразила, что это. До сей поры она видела только искусственный снег. Кому и зачем понадобилось делать его столько?..

Она двинулась над снежным полем, удаляясь от вертикали скалы, и вскоре обнаружила пропасть. Скользнула вниз. Тут равнина была уже не такой безжизненной. Еще ступень… «Лестница Хелоу!» – догадалась она.

И тут же увидела своих. И себя. Собственное тело. Рядом сидела Сейна.

Ливьен обрадованно метнулась туда.

…И открыла глаза.

– Очнулась! Она очнулась! – закричала Сейна. И тут же затараторила: – Ли, ты была без сознания четверо суток! Я уже думала, ты не очнешься никогда! Ты не представляешь, как нам повезло! Личинка вышла в оболочке! Это – один случай на тысячи!

– Я была в пещере Хелоу, – еле слышно прошептала Ливьен.

Подлетевший на зов Сейны Рамбай произнес с благоговением в голосе:

– Он будет жить, возлюбленная мать моего потомка…

– Я была в Пещере, – повторила Ливьен и вновь закрыла глаза.

16

Слышишь, как муравьи поют, поют

Песнь о смерти своей звезды?

Видишь сна паутину? Ее плетут

Пауки, что зовутся «мечты»…

Ты открыла глаза, ты хотела уйти,

Только это – уже не ты.

Подняться Ливьен смогла только на следующий день. Сейна подвела ее к небольшому углублению в почве, наспех облицованному Рамбаем обожженной глиной. Там, в теплой, почти горячей воде лежал ее плод – полупрозрачный, напоминающий яйцо насекомого, пузырь.

Никаких материнских чувств Ливьен не ощутила.

Рамбай и оправившийся от ранения Дент-Байан ежеминутно вычерпывали из углубления немного воды, выливали ее в подогреваемую на костре посудину, а обратно добавляли столько же, но уже горячей, поддерживая тем самым необходимую для развития личинки температуру.

Ливьен склонилась над «яйцом». Внутри, изредка слабо пошевеливаясь, плавала свернувшаяся гусеничка.

Ливьен выпрямилась.

– Я слышала раньше, что иногда, очень редко, ребенок начинает выходить прямо в оболочке, – обернулась она к Сейне, – но ведь ее тогда прокалывают…

– Рамбай не позволил мне этого сделать. Я боялась, что ты не выдержишь, но он заявил, что дал тебе сильный наркотик, и ты выдержишь все. Он спас ребенка. Теперь то, что ты не доносила его, не отразится на его развитии.

Ливьен кивнула. Не наученный горьким опытом, Рамбай вновь погнался за «двойным счастьем». И на этот раз ему повезло. Но могло случиться и по-другому. Уже во второй раз за последнее время она убедилась, что, несмотря на всю преданность и нежность, он, если это необходимо, способен без колебаний рисковать ее жизнью и здоровьем.

Но «победителей не судят».

Две недели тянулись как годы – в монотонном ухаживании за личинкой и запасанием для нее провианта. Гусеница маака ужасно прожорлива. Рамбай и Дент-Байан, оставляя присматривать за плодом самок, отправлялись в длительные перелеты вниз, к плодородным местам и возвращались с корзинами – полными лесных орехов, ягод, улиток и рыжих муравьев.

Фрукты нарезались тонкими дольками и развешивались сушиться на флуоновых нитях меж вкопанных в землю жердей. На тех же нитях сушились и муравьи, но – целиком. И большая часть мяса подбитой давеча птицы тоже была завялена впрок.

Как назвать ребенка, пока не решили. Да и не решали. В племени ураний гусениц не называли вообще, а давали имя позже – уже вышедшей из куколки бабочке. У маака гусеницам в нижнем ярусе присваивали порядковые номера. Тем более, что гусеница не имеет пола, и до ее превращения неизвестно – мужское давать имя или женское.

Так что, когда к концу второй недели окрепшая гусеничка, разрушив стенки оболочки, принялась беспомощно барахтаться в теплой воде, дежурившая в этот момент возле нее Сейна, крикнула так, словно вопрос с именем новорожденному был решен давным давно:

– Ливьен! Рамбай! Скорее! Ваш Первый проклюнулся!

«Ваш Первый», – отметила про себя Ливьен. Звучит так, словно точно известно, что будет и Второй и Третий…

До сей поры Ливьен не приходилось подолгу общаться с гусеницей, и если бы не Сейна, уверявшая, что все идет так, как и должно быть, она решила бы, что произвела на свет монстра. Первый ел не переставая. Он (она?) пожирал все, что ему давали – без разбора и ограничений. Только в первый день он включал в свой рацион и материнское молоко, а уже на следующий Ливьен с несказанным удивлением наблюдала, как ее маленькое мохнатое зелено-коричневое чадо носится по равнине в поисках съестного, умопомрачительно быстро перебирая десятком ножек-присосок.

И все же размер – было не единственным, что отличало Первого от насекомого.

Первый смеялся.

Поиск пищи Первый начинал с того, что приподнимался верхней частью корпуса над землей и, поворачиваясь ею из стороны в сторону, тщательно принюхивался. Наконец, уловив вожделенный запах еды, он заразительно хихикал (иногда даже падая на спину и подергивая в воздухе ножками) и несся к кучке провианта, только что заготовленного взрослыми…

Если он не ел, то спал, свернувшись клубком. Он рос не по дням, а по часам.

Он начал нравиться Ливьен. Ей было приятно и весело наблюдать за ним. Порой она даже чувствовала приливы нежности к нему, и ей казалось, что Первый отвечает ей взаимностью.

Что касается Рамбая, то он просто лопался от гордости.

Было решено, что когда Первый станет куколкой, они спрячут его в укромное место поблизости и продолжат поиск Пещеры. Им должно было хватить времени – добраться до нее, исследовать и вернуться – пока куколка не превратится в бабочку.

Пару раз Рамбай намекал Ливьен, что, мол, возможно, теперь спешить и не стоит, что, возможно, никакой Пещеры и нет… Но та стояла на своем. Она не рассказывала, что происходило с ней во время родов, но сама об этом забыть не могла. Она уже побывала в Пещере… И это был далеко не бред. Теперь она точно знает, что цель их поисков существует.

Наблюдая за Первым, Ливьен не раз поражалась его сообразительности и той быстроте, с которой он находит очередную (или внеочередную) порцию пищи. Поделившись этой мыслью с Сейной, она получила более чем неожиданное объяснение:

– Ему подсказывает Дент-Байан.

– ?.. – Ливьен недоуменно уставилась на Сейну.

– Твой Первый – телепат. Они разговаривают.

Телепат?! Откуда? Почему? В ее роду не было телепатов!

И тут же до нее дошло. Мать Рамбая унесла его в лес, боясь, что его превратят в думателя. Значит, у него в роду телепаты были…

Какое счастье, что Рамбай – дикарь, что они встретились с ним не в Городе. Случись по-другому, не миновать бы Первому судьбы Лабастьера…

Сейна добавила, что чтение мыслей имеет собственные, довольно странные законы. Она может «говорить» с Лабастьером, то же может делать и Дент-Байан, а вот «говорить» друг с другом они не могут. Первый общается с Дентом, но ни с ней, ни с Лабастьером у него связи нет…

Ливьен попросила Сейну узнать у Дент-Байана, что Первый думает, чего хочет, как к ним относится. Сейна не замедлила выполнить ее просьбу и сообщила вот что:

– Он очень любопытный, но глупый. – (Ливьен слегка покоробило такое определение.) – Он хочет знать все, но его память устроена так, что, поспав, он снова ничего не помнит. Если он не голоден, ему всегда весело, и он всех нас любит. Но если мы исчезнем в тот момент, когда он будет спать, он даже и не вспомнит, что мы когда-то были… Дент-Байан уверен, что Первый будет самцом; но я не поняла, как он это определил.