Ксения Спынь - Идол Страница 35

— Всё равно их так или иначе поймают. Это вопрос времени, — произнёс он равнодушно. — Зато какая польза тебе от такой маленькой помощи следствию. Ты по-прежнему будешь жить в Ринордийске, сильно твоя жизнь не изменится. Своя квартира, толпы поклонников, танцы, веселье по вечерам… Всё, к чему ты привыкла. Соблазнительно, правда?

Правда, гадёныш, самая что ни на есть правда. Иную жизнь, чем жизнь в Ринордийске, в центре всеобщего внимания и вечного праздника, Рита не представляла. Как же ещё? Она не может иначе. Только вот останется ли всё по-прежнему, останется ли она сама фройляйн Ритой после того, что предлагает ей Кира? Вряд ли. Очень вряд ли.

— А там сейчас снег, — смотря ей в глаза, произнёс Эрлин. — Скоро вообще зима начнётся. Холодно, никаких домов, и людей почти нет, только степь, степь…

Рита поймала его намекающий взгляд, застыла. Всё застыло. Остановилось на тонком ребре. Молчание становилось критическим: оно требовало, чтобы его оборвали чем бы то ни было.

Решение?

Решение?

Зазвонил телефон. Эрлин вынул сотовый:

— Слушаю.

Через несколько секунд он встал и, не отрываясь от сотового, шагнул к двери: видимо, решил, что при разговоре посторонние не нужны.

— Подумайте, — бросил он Рите, мимоходом коснувшись её плеча, и вышел.

Как только позади захлопнулась дверь, Рита вышла из оцепенения и беспокойно задвигалась на стуле.

— Чёрт, — пробормотала она, судорожно прижав руки ко рту. — Чёрт, вот я влипла.

Оба варианта не просто плохи: они неприемлемы. Фройляйн Рита, предавшая своих друзей, это, конечно, уже не фройляйн Рита. Но и фройляйн Рита в ссылке, посреди бескрайней заснеженной степи, — как мало это согласовывалось с её идеальным образом, как она его видела. Это подмена, не та судьба, не тот спектакль. Да разве существует фройляйн Рита вне столичного шума и бега, вне вечерних огней и восторженной публики — или вне красивой драматичной смерти?

И никак теперь не прочертить линию, чтоб было, как надо. Что ни сделать — неизбежное искажение, слишком сильное, чтобы рисунок остался всё тем же. А ведь до того всё складывалось так удачно, так ладно, почти идеально! Закончить бы представление сейчас, в этот момент, чтобы не портить всем последующим…

Нервно скачущим взглядом она пробежала по столу, ища что-нибудь подходящее.

«Пузырёк!»

Рита схватила его, сорвала крышку. Почти вплотную поднесла к носу, вдохнула. В нос ударил резкий неприятный запах ацетона.

«Растворитель. Наверно, если выпить, можно отравиться».

Она уже собралась глотнуть, но остановилась.

«А если это будет долго? Я боюсь. Ich habe Angst».

«Дура, не время сейчас об этом думать!»

Она запрокинула голову, собираясь выпить залпом, но в последний момент растворитель исчез из её пальцев. Рита опустила руку и с тоской смотрела, как спасительный пузырёк исчезает в глубине сейфа в дальней стене.

Эрлин закрыл сейф, положил ключ в карман и, как ни в чём не бывало, сел в своё кресло.

— Так что вы надумали, фройляйн?

День куда-то исчез без возврата, будто его и не было. Наступил вечер, как будто был всегда. Он не понимал этого: недавно — безграничная светлота, снег, белый до рези в глазах и нескончаемый, и иногда тёмные силуэты на его фоне (деревья ли, люди); сейчас — безграничные сумерки, сдвинутые близко друг к другу стены, горящая лучина, что давала мутный красный отсвет. И что же из этого существовало на самом деле? Или давно уже стоило отказаться от попыток связать мгновения воедино, а просто принимать то, что есть сейчас?

Изворотливое пугливое существо, желающее лишь жить, решило, что всё не так уж плохо: необходимый минимум, позволяющий поддерживать своё существование, есть, а значит, жить будем. Всё остальное закрыло глаза и свалилось в непробудном сне. Продолжай оно бодрствовать и кричать, что необходимо больше — что ж? Ничего бы не добилось и не изменило, а только измучило бы себя вконец. Теперь всё. Пожалуй, на этом балласте был поставлен крест.

Внешне это выразилось лишь в том, что, оглядев ещё раз незатейливую обстановку барака, он остановил взгляд в одной точке и находился без движения. Отсвет. Потёмки. Всё равно. Всё равно.

Вскоре это действие стало настолько абсурдным, что об этом заявила голая абстрактная логика (она не впадала в спячку). Она оценила ситуацию, сказала, что ситуация ничего не даёт и совсем не хороша, а также предположила, что раньше, возможно, было лучше.

Лунев на это ей ничего не смог ответить: он не знал, было ли ему раньше лучше или хуже. Вернее, да, объективно тогда было лучше. И, зная поступок, который всё изменил, который привёл к «теперь» и «хуже», было вполне логично пожалеть о нём и подумать, что не стоило его совершать. Другое дело, что Лунев не знал, подойдёт ли формула «И зачем я только…» к данному случаю.

Семён — человек в углу барака — шевелился и существовал сам по себе, независимо от восприятия Лунева, не имело значения, помнил ли тот о его существовании или забывал начисто, считал ли способным совершить движение или нет. Другая жизнь — не его, другого человека — удивляла Лунева. Он знал, конечно, и раньше, что она существует, но никогда не ощущал настолько вблизи, настолько рядом с собой, настолько очевидную и материальную, ещё более материальную, чем своё собственное существование.

Лучина тлела, слабо и безрадостно.

— А зачем вы бастовали? — спросил Лунев.

Семён быстро обернулся, недобрый огонёк промелькнул в его тёмных глубоко посаженных глазах.

— Зачем бастовали, говоришь? — произнёс он сквозь зубы. — А зачем ты стихи написал?

— Зачем? — тихим эхом повторил Лунев и задумался. — Не знаю.

Не то чтобы он совсем не знал, никогда, с самого начала, но он совершенно не помнил теперь, почему решил ввязаться в это дело, что сподвигло его на не совсем ординарный поступок.

— Не знаешь… — ворчливо передразнил Семён. — А должен, раз стихи пишешь, — он отвернулся от Лунева и устремил взгляд вверх, будто припоминал что-то. — Мы пошли, потому что так надо было. Потому что нельзя, чтоб один человек другим людям богом становился.

— Почему нельзя?

— А ты считаешь по-другому? — в голосе Семёна послышалась даже угроза. По тому, как он смотрел на Лунева, можно было предположить его мысли: а не перекинулся ли этот сопляк на сторону властей или, чего доброго, оказался подсадной уткой.

— Нет, я не понимаю, — признался Лунев. Он чувствовал себя беспомощным ребёнком в окружении огромных «надо» и «нельзя», которые никак было не объяснить по-обычному: они просто были, потому что были, потому что изначально кто-то создал их такими. Нет, Лунев-то верил, что нельзя, но объяснил бы кто-нибудь: почему.

— Ты же поэт, — всё ещё несколько злобно произнёс человек в углу. — Образованный, культурно просвещённый. Это ты мне должен объяснить, почему, чтоб я понимал, за что борюсь. А мне и не надо понимать! — вдруг выкрикнул он с неожиданной удалью. — Я просто чувствую, что так надо, и делаю! И мне не важно, что из этого выйдет. А ты… — его вдруг как будто осенило, он приблизился к Луневу и во все глаза уставился на него. — У тебя ведь лучше, чем у меня получилось. Ты не просто так — поорал и на каторгу. У тебя результат виден.

— Результат? — непонимающе переспросил Лунев.

— Их ведь читают, твои стихи, а?

Он задумался. Откуда ему знать, читают ли сейчас, идёт ли волна по стране или всё давно загасилось для пущего спокойствия?

— Ну… Читали вроде.

— Читали! Многие! Может быть, миллионы! Это уже не забастовка на одном заводе. Понимаешь? Это голос на всю страну.

— Я не уверен, что это можно считать за результат, — сказал Лунев.

— А что? — Семён настороженно прищурился.

— Это ничего не даст, скорее всего. Дальше чтения и возмущения на словах вряд ли пойдёт, — думал ли он когда-нибудь, что это что-то даст… Кажется, вообще не задумывался, главными тогда были совсем другие вопросы.

— А воодушевление народа? А отклик в сердцах?

— Не уверен, что ради этого стоило жертвовать всем, — наконец признался Лунев.

— Не уверен… — Семён косился на него вдумчиво и испытующе. — А ты осторожен, парень. Не сказал же «нет»?

— Не сказал.

— Послушай… — Семён подумал мгновение, смотря в потолок, потом заговорил. — Смотри, вот если тебе снова попасть в то время, когда ты решил написать своё… стихотворение… и если бы ты знал всё, что случится после… Стал бы ты его писать?

Лунев глубоко задумался. И произошло невыразимое: он на самом деле вернулся в те дни, когда идея протеста, рождавшаяся в поэтических строках, не отпускала его ни на минуту. Все чувства, все краски и образы, — всё всплыло в один миг в своей первозданной яркости. Он снова пережил ту ночь, самую трудную ночь исступлённой работы, самое совершенное удовлетворение, когда стало понятно: да! получилось! Вновь окунулся в нервную лёгкость последующих дней, эйфорию с щепоткой бездонной паники. Как во второй раз ощутил всё — с начала и до конца.