Питер Уоттс - Бетагемот Страница 39

Роуэн мотает головой, упрямо не желая верить. Хотя Лени права. В конце концов, Роуэн известна ее история. Она разбирается в политике. Если простой разговор с другой стороной конфликта воспринимается как преда­тельство, значит, точка невозврата пройдена.

— Помнишь нашу первую встречу? — спрашивает Лени. — Лицом к лицу?

Роуэн кивает. Она свернула за угол и увидела перед собой Лени Кларк, пятьдесят кило черной ярости.

— Восемьдесят метров в ту сторону, — вспоминает она, тыча пальцем через плечо.

— Уверена? — спрашивает Кларк.

— Еще как, — говорит Роуэн. — Я думала, ты меня уб...

И замолкает, пристыженная.

— Да, — говорит она, помолчав, — это была наша первая встреча. Действительно.

Лени смотрит перед собой, на погасший экран в соб­ственной голове.

— Знаешь, я думала, ты могла участвовать в собесе­довании. До того, как ваши покопались у меня в голове. Никак не выходит определить, что именно там отредак­тировали, понимаешь?

— Я потом видела видеоматериалы, — признается Ро­уэн. — Когда Ив давал рекомендации. Но лично мы не встречались.

— Конечно, нет. Ты была классом выше. Тебе было не до встреч с наемными работниками. — Нотки злости в голосе Лени немного удивляют Роуэн. После всего, что она для нее сделала, после всего, что простила — странно, что такая малость еще может причинить боль.

— Мне сказали, тебе так будет лучше, — тихо говорит Роуэн. — Правда. Сказали, ты будешь счастливее.

— Кто сказал?

— Неврологи. Психиатры.

— Счастливее... — Минуту Лени переваривает сказан­ное. — Счастливее от ложных воспоминаний о том, как папа меня насиловал? Господи, Пат, если это так, что же творилось в моем настоящем детстве?

— Нет, счастливее на станции «Биб». Они клялись, что так называемые «уравновешенные» личности там не­пременно рехнутся через месяц.

— Помню я эту брошюрку, Пат. Преадаптация к хро­ническому стрессу, дофаминовая зависимость от экстре­мальной среды. Ты на это купилась?

— Но ведь они были правы. Ты сама видела, что про­изошло с первой контрольной группой. А тебе... тебе там настолько понравилось, что мы боялись, ты откажешься возвращаться.

— Поначалу, — без нужды поясняет Лени.

Чуть погодя она поворачивается лицом к Роуэн.

— Ты мне вот что скажи, Пат. Предположим, тебе бы сказали, что мне это не так уж понравится. Сказали бы: она возненавидит жизнь, возненавидит свою жизнь, но все-таки нам придется на это пойти, потому что иначе ей не сохранить рассудок на глубине. Если б они сказали так — ты бы меня предупредила?

— Да. — Она не лжет. Сейчас не лжет.

— И разрешила бы им меня перепаять, наделить мон­страми вместо родителей и все-таки отправить сюда?

— ...Да.

— Ради службы Общему Благу?

— Я служила ему как могла, — говорит Роуэн.

— Корп-альтруист, — бросает рифтерша. — Как ты это объяснишь?

— Что объяснять?

— Это вроде как противоречит всему, чему нас учили в школе. Почему на корпоративные вершины поднимаются социопаты и почему мы должны быть благодарны, что жесткие экономические решения принимаются людьми, у которых напряженка с обычными чувствами.

— Ну, все несколько сложнее...

— Было, ты хочешь сказать.

— И есть, — настаивает Роуэн.

Некоторое время они молчат.

— Ты бы переиграла все, если б могла? — спраши­вает Роуэн.

— Что? Перезагрузку? Вернуть настоящие воспоми­нания? Отделаться от всего, связанного с «папочкой-насильником»?

Роуэн кивает.

Лени молчит так долго, что Роуэн уже не ждет ответа. Но все же, не слишком решительно, Кларк произносит:

— Я такая, как есть. Может, раньше я была другой, но теперь есть только такая. И, если разобраться, про­сто не хочу умирать. Вернуть ту, прошлую, будет сродни самоубийству, как тебе кажется?

— Не знаю. Наверно, я об этом раньше не думала.

— Я тоже не сразу дошла. Вы убили кого-то другого, создавая меня. — В короткой вспышке Роуэн видит ее нахмуренные брови. — Знаешь, а ты не ошиблась. Я тог­да хотела тебя убить. Не строила планов, но чуть увидела тебя, все всплыло, и на несколько мгновений я почти...

— Спасибо, что удержалась, — говорит Роуэн.

— Да, я ведь удержалась... а если у кого и были при­чины вцепиться друг другу в глотки, так это у нас с тобой. В смысле, ты пыталась убить меня, а я — всех вообще... — Голос у нее срывается. — Но мы не стали. Мы договорились. В конце концов.

— Да, — соглашается Роуэн.

Рифтерша глядит на нее пустыми умоляющими гла­зами.

— Так почему они не могут? Почему бы им... не знаю, не взять с нас пример?

— Лени, мы погубили мир. Думаю, они следуют на­шему примеру.

— Знаешь, там, на «Биб», я была главной. Так не на­рочно получилось. Я меньше всего этого хотела, но все они... — Лени качает головой. — Я и сейчас не хочу, но мне приходится, понимаешь? Чтобы как-то помешать этим идиотам все погубить. Только теперь мне даже не скажут, насколько глубоко я вляпалась. А Грейс...

Она, пораженная внезапной мыслью, оглядывается на Роуэн.

— А что с ней случилось, собственно?

— Ты о чем? — не понимает Роуэн.

— Она вас по-настоящему ненавидит. Вы что, выре­зали всю ее семью? Нагадили у нее в голове?

— Нет, — отвечает Роуэн, — ничего такого.

— Брось, Роуэн. Она бы не оказалась внизу, если бы не...

— Грейс из контрольной группы. Ничем не примеча­тельное прошлое. Она была...

Но Лени вдруг вскидывается, глаза под линзами об­шаривают потолок.

— Слышала?

— Что слышала? — В рубке не слишком тихо — буль­кает, скрипит, иногда разговор прерывают металлические щелчки, — но ничего сверх обычного Роуэн не замеча­ет. — Я не...

— Ш-ш-ш! — шипит Лени.

Вот теперь Роуэн действительно слышит, но не то, что насторожило собеседницу. В ее наушниках тихо бормочет слышный только ей перепуганный голос. Она поворачи­вается к Лени. И тихо говорит:

— Тебе лучше вернуться.

Лени с раздражением косится на нее, потом спохва­тывается:

— Что?

— Связисты перехватили ваши переговоры по низкочастотнику, — отвечает Роуэн. — Говорят, Эриксон... умер. Тебя ищут.

N=1:

Рыча, не сознавая себя, она ищет цели и не находит их. Ищет ориентиры и возвращается ни с чем. Она не находит ничего, способного хотя бы сойти за топогра­фию, — во все стороны простирается бескрайняя пу­стота; массив незанятой памяти, уходящий за пределы досягаемости чувствительных усиков, копии которых она забрасывает вдаль. Она не находит ни следа изорван­ной цифровой сети, своей привычной среды обитания. Здесь нет добычи, нет хищников, кроме нее самой. Нет ни простых, ни исполняемых файлов, нечем кормиться. Нет даже локальной оперативной системы. На каком-то уровне доступ наверняка есть — без некой доли сис­темных ресурсов и временных циклов она бы вообще не действовала, — но клыкам и когтям, отращённым ею, чтобы вскрывать этот субстрат, не во что вцепиться. Она — тощая одинокая волчица с челюстями ротвейле­ра, оптимизированная для жизни в измочаленных оску­девших джунглях, ушедших в забвение. Даже у клетки должны быть осязаемые границы, стены или решетки, в которые можно биться, хотя бы и тщетно. Безликое нулевое пространство вне ее понимания.

На малую долю мгновения — сотню или две цик­лов — небеса вскрываются. Обладай она подобием ис­тинного самосознания, разглядела бы через эту брешь великое множество узлов, решетку параллельной архи­тектуры в п измерениях, производящую у нее внутри неуловимые перемены. Быть может, она бы подивилась, как много параметров изменилось за этот миг, словно одновременно переключили тысячу механических тум­блеров. Она бы ощутила щекотку электронной мороси, насквозь проходящей через ее гены, меняющей «вкл» на «выкл» и наоборот.

Но она ничего не чувствует. Она не способна ни ужа­саться, ни удивляться, для нее не существует слов «мейоз» и «изнасилование». Просто некая часть ее обнаруживает, что многие переменные в среде вдруг стали оптималь­ными: это сигнал для включения протокола репликации. Еще одна подпрограмма сканирует окружение в поисках вакантных адресов.

С беспощадной эффективностью, без намека на ра­дость, она порождает выводок в два миллиона отпрысков.

N=4 734:

Рыча, не сознавая себя, она ищет цель — но не совсем так, как это делала ее мать. Она ищет ориентиры — но сдается на несколько циклов позже. Она не находит ниче­го похожего на топографию — и меняет тактику, уделяет больше времени документированию адресов, протянув­шихся над ней и ниже.

Она — тощая одинокая немецкая овчарка с челюстями ротвейлера и признаками дисплазии бедер, заточенная на жизнь в измочаленных оскудевших джунглях, которых нигде не видно. Она смутно припоминает других тварей, кишевших рядом, но в ее журнале событий цена и полез­ность ведения подробных записей поставлены на баланс, и память, лишившись поддержки, со временем вырожда­ется. Она уже забыла, что те создания были родственны ей; скоро совсем их не вспомнит. Она не подозревает, что по меркам материнского мира — слабейшая из выводка. Ее выживание здесь и сейчас не вполне согласуется с принципами естественного отбора.