Александр Проханов - Человек звезды Страница 4

— Ну что вы, дорогой Степан Анатольевич, зачем нам этот дурацкий пистолет? Вы меня не правильно поняли. Я не осуждаю, не порицаю. Напротив, преклоняюсь и восхищаюсь. Все, что пошлая общественная мораль называет недостойным и даже преступным, на самом деле свидетельствует об утонченности натуры, об изысканном вкусе, о способности вкушать тонкие яства, дегустировать экзотические напитки. Именно этим отличается художник от дровосека, мистик от рыночного торговца, смельчак, срывающий табу, от пресного ханжи и конформиста. Вы, утонченный гурман, ценитель истинной красоты, которая невозможна без боли, без насилия, без истязания себя и других. Именно в этом суть современного искусства, которое обретет в городе П. свою столицу, а в вашем лице — покровителя и кумира.

Маерс летал по кабинету, всплескивая руками, касаясь невидимых точек, проводя незримые линии, окружая Петуховского неосязаемыми паутинами. Словно танцующий паук захватывал в свои радужные сети чудесную бабочку, — душу Степана Анатольевича, которая вначале ужасалась плену, ждала своей неминуемой гибели, но с каждым всплеском волшебной руки, с каждым проблеском лучистой паутинки успокаивалась. Страх улетучивался, сменялся сладостью и облегчением. Ему было сладко передавать свою утомленную душу во власть другого, могущественного, всеведающего, желающего ему блага. Вся его неутоленность, губительные страхи, снедающие его стяжательство, властолюбие, больное сладострастие отступали. Уже не гнездились в нем, а были отданы этому загадочному незнакомцу, который явился не для того, чтобы погубить, но спасти.

— Кто вы? — спрашивал Петуховский, испытывая блаженство, как человек, плавающий в невесомости. — Кто вы?

Жестокие рубиновые лучи, исходящие из раскаленного черепа Маерса, сменились легчайшим золотистым излучением, какое бывает в сосновом лесу, среди смолистых стволов, где нет-нет и сверкнет узор золотой паутины.

— Я выбирал из многих русских городов, прежде чем остановил свой взгляд на городе П. Приглядывался ко многим губернаторам, прежде чем выбрал вас. Ваша утонченная сексуальность, ваша мечтательность, ваш креативный разум, — чего стоит ваша выдумка с налимом времен Петра Великого. Или перфоманс с тортом длиной в сто метров. Вы, как никто, из губернаторов приблизились к пониманию современного искусства. — Маерс скользнул на одной ноге, отведя назад другую, словно конькобежец на льду, а потом закружился, высекая коньками снопы голубых искр, так что в глазах Петуховского все засверкало россыпями бриллиантов. Он уже верил каждому произносимому слову, боялся, что восхитительная музыка слов прервется, что чародей покинет его. — Властители мира понимают, что больше нельзя управлять человечеством с помощью силы, принуждать авианосцами, космическими группировками, интригами разведок. Что деньги, вчера еще всесильные, сегодня обрушились вместе с финансовыми рынками и мировыми банками. Что идеологии, будь то коммунизм, фашизм или либерализм, утратили власть над умами. И только искусство, изощренное, рафинированное, воздействующее на подсознание, инстинкт, использующее волшебство, магическую красоту, только искусство способно опьянить человечество, повести туда, куда зовет его художник и кудесник. Искусство становится властелином мира. Вы согласны со мной, Степан Анатольевич?

— О да, — опьяненный музыкой слов, опутанный лучистыми сетями, плавая в голубой невесомости, отозвался Петуховский, и ему казалось, что прелестная девочка гладит его по волосам своей нежной ручкой.

— Наш Президент осведомлен о предстоящем в городе П. изумительном празднике. Об элевсинских таинствах двадцать первого века, о дионисийских играх и вальпургиевых ночах. Вы, Степан Анатольевич, становитесь повелителем не просто города П., но и, если угодно, повелителем мира, ибо здесь, в предгорьях Урала, раскинется мировой центр искусств со своими музеями, консерваториями, музыкальными аренами, академиями. Отсюда потянутся невидимые струны во все уголки обезумившего, ввергнутого в хаос мира, и музыка этих струн вновь вернет миру гармонию, иерархию, и в этой иерархии Россия займет лидирующее место. Президент это знает и поэтому стремится сюда. Вы будете обласканы, вы накануне нового взлета карьеры. Так губерния превращается в центр мира. Так из уральских туманов возникает столица, перед которой склоняются Париж, Рим и Нью Йорк.

— Но что я должен сделать? Где я возьму такие средства? Наш губернский бюджет ничтожен! — пролепетал Степан Анатольевич, перебирая нежные девичьи пальчики.

— Ровным счетом ничего не должны делать, — ответил Маерс, осторожно освобождая вою руку от сладострастных прикосновений губернатора. — Я все беру на себя. Вы только отдайте распоряжение, чтобы в вашей приемной, на крыльце административного здания, на кровле городских учреждений разместились привезенные мною красные человечки. Абстрактные скульптуры, предвещающие начало празднества.

Маерс подскочил к дверям, приоткрыл и щелкнул пальцем. В кабинет, величественно ступая, вошел человек, похожий на чернокудрого араба. Он нес в руках деревянного, из красных брусков, истукана. Вместо головы у истукана был небольшой деревянный цилиндр. Вошедший человек напоминал факира. Он согнул деревянному истукану ноги в коленях и усадил в кресло. Деревянная скульптура сидела, прямо выгнув спину, немая и глухая, казалось, явившаяся из древнеегипетских погребений или с острова Пасхи, или лаборатории, производящей лунных роботов.

— Вам нравится? — Маерс заглядывал Петуховскому в глаза. — Он вам нравится?

— О да! — восторженно ответил Петуховский, снова почувствовав у себя на темени нежные хрупкие пальчики.

— Вот и отлично, Степан Анатольевич. Правильно вы говорите. У сусликов головы маленькие, а зубы длинные. Но мы-то с вами не суслики, — с этими словами Маерс и его ассистент вышли из кабинета, оставив в кресле под государственным флагом красного истукана, на которого оторопело взирал губернатор.

Глава третья

Председатель областного Законодательного собрания, он же лидер регионального отделения правящей партии, Иона Иванович Дубков, в бандитском сообществе Дубок, скучал в штаб-квартире партии. Штаб располагался в ампирном особняке, который, благодаря евроремонту, был превращен в сгусток белых и желтых сливок. В зальце, где прежде собиралось на обеды семейство губернских дворян, теперь стоял биллиардный стол, бар с напитками и несколько диванов с кожаными подушками, где иногда собирались соратники по партии, каждый из которых имел в блатном сообществе свою кличку Лапоть, Джек Потрошитель, Паяльник, Абама. Все они занимали места в Законодательном собрании и имели серьезный бизнес в масштабах губернии.

В одном углу зальца стояло чучело медведя, тотемного зверя партии, с клыками и стеклянным стаканом в когтистой лапе. В другом углу сиял больший золоченый образ Спасителя, подаренный Дубку местным владыкой. На стене, над диваном, висела большая фотография бритоголового человека с узким лбом и волчьим, исподлобья, взглядом. Это был заместитель Ионы Ивановича по партии, имевший кличку Рома Звукозапись, потому что любил пытать своих должников под магнитофон, и потом в бане, в компании единомышленников, прокручивал вопли и рыдания истязаемых. Рома Звукозапись был застрелен полгода назад, когда в его джип разрядили полный магазин «Калашникова», и это была невосполнимая потеря для партии и лично для Ионы Ивановича, потерявшего друга и соратника.

Дубок томился, скучал и нервничал. Ибо приближалось то время суток, когда, после изнурительных депутатских и партийных трудов, он отправлялся в загородную баню, где в компании местных милиционеров, прокуроров и «налоговиков» парился, пил виски, играл в покер. Пока в баню не влетала стайка девушек, и тогда так славно было увлекать их в парилку, смотреть, как в раскаленном тумане начинают розоветь их личики, груди и бедра. Кидаться с оханьем и визгом в бассейн, нырять, хватая девичьи ноги. Фыркая, вылетать на поверхность. А потом уводить мокрую, как русалка, подругу в соседнюю комнату для отдыха, где в сладких сумерках стояли удобные и просторные кровати.

Этот час приближался, но не наступал, и Иона Иванович не находил себе места. То бил кием по биллиардному шару. То подходил к чучелу медведя и выщипывал из его шерсти клок волос. То открывал бар, порываясь выпить рюмку, но удерживал себя, чтобы не нарушать заведенный в кругу банных друзей ритуал «первой рюмки», когда, распаренные, в белых туниках, по-офицерски, приподняв локти, чокались и пили за Россию и православную церковь.

Дубок томился. Ему не хватало общества. С фотографии на него смотрело лицо умершего друга, со злой укоризной, с застывшей на узких губах волчьей улыбкой.

— Ну что смотришь, братан. Сам выбрал свою судьбу. — Иона Иванович перекрестил портрет былого товарища, продолжая томиться духом.