Сергей Пономаренко - Час Самайна Страница 49

Ранним утром за несколько дней до Нового года дороге на работу услышала от мальчишки-газетчика страшное известие. Ноги ее подкосились, хлынули слезы и она, купив газету, кое-как добрела до лаборатории.

Мельком взглянув на газету с траурным заголовком на первой полосе «Самоубийство крестьянского поэта в Ленингра­де», Барченко сказал:

— Понимаю тебя, Женя. Я тоже узнал об этом сегодня утром... Это огромное горе для России, а для людей, которые знали его лично, — неизмеримо большее. Есенин был пре­красным поэтом, что бы ни говорили о его образе жизни. Мне его стихи очень нравились, а Наташа ими просто зачи­тывалась. Может, сегодня отдохнешь, побудешь с дочкой, успокоишься?

— Спасибо, Александр Васильевич. Мне будет легче на ра­боте, чем дома, со своими мыслями. Знаете... — начала Женя и замолкла.

— Ты что-то хочешь сказать? — спросил Александр Васи­льевич, видя, что она побледнела.

— Нет... Потом... Я зайду к вам... Когда успокоюсь.

Барченко пожал плечами и скрылся в кабинете. Удивитель­но распорядилась природа: женщина гораздо тоньше, чув­ствительнее, но слезливее, и это делает ее менее подверженной стрессам, чем мужчину, переживающего боль внутри.

Перед обедом Женя зашла в кабинет Барченко и молча по­ложила на стол свой ключ от сейфа.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Барченко внезапно охрипшим голосом, уже догадываясь, что к чему.

— Пришла пора вскрыть первое письмо, — сказала Женя и невидяще уставилась в окно.

Шел снег, окрашивая все в великолепный белый цвет. Она любила такую погоду, особенно в преддверии Нового года и Рождества, когда возникало ощущение предстоящего праздника, шумного, веселого, с колокольчиками и санями. Оно дарило чувство легкости, но сейчас на душе лежал камень. Черный, угловатый, больно отдающий в сердце. А совесть шептала: «Что ты сделала, чтобы этого не произошло? Довольна? Эксперимент прошел успешно и есть официально подтвержденные доказательства твоего дара!»

Барченко что-то говорил, кого-то вызывал, несколько раз обращался к Жене, но, взглянув на ее каменное лицо, отставил безуспешные попытки. Сознание вернулось вдруг — со зву­ками, с шумом, с жуткой действительностью. В кабинете было полно народа, уже пришел пожилой шифровальщик, владелец второго ключа. Срочно созданная комиссия придирчиво осмат­ривала целостность сургуча, которым был опечатан сейф. На­конец убедились в сохранности печатей, сорвали их, ключи вставили в замки, и тяжелая дверца несгораемого сейфа, под­давшись, открылась.

Барченко взял письмо под номером один и вскрыл. Прочи­тал дату его написания. Сначала про себя, потом вслух:

— «Смерть поэта Сергея Есенина. Предположительно зи­мой или в начале весны».

Наступила тишина. Услышанное было жутким, фаталистич­ным и неприличным. Значит, был человек, который знал о смер­ти, ожидающей великого поэта, и молчал? Ничего не предпри­нял?! Пожилой шифровальщик, заглянув через плечо Барченко, прочитал написанное и заметил:

— Александр Васильевич, вы прочитали не все, ведь там...

— Не вмешивайтесь! — грубо оборвал его обычно коррект­ный Барченко, и шифровальщик замолк. — Составим прото­кол, зафиксируем все документально, свидетели подпишутся. Расходитесь, товарищи!

Когда они остались вдвоем, Женя сказала:

— Дмитрий Никодимыч был прав. Вы прочитали не все, что там было написано. — Она взяла бумагу со стола и про­читала: — «Насильственная смерть поэта Сергея Есенина пу­тем повешения на трубе отопления». И дальше описываются те, кто это совершил и кто при этом присутствовал.

— Женя, не надо. Все это уйдет под гриф «Совершенно сек­ретно», а детали...

— Я описала его убийц и детали смерти. Обстоятельства смерти, приведенные в газете, созвучны с тем, что сказано в письме, за исключением того, что Есенин не покончил жизнь самоубийством. Это письмо может пригодиться следствию.

—Хорошо, Женя. Я доложу обо всем Глебу Ивановичу, а ты пока никому не открывай полного содержания письма... Ради собственной безопасности... У меня тоже бывают предчув­ствия, и на этот раз они очень плохие. Дай Бог, чтобы я оши­бался! Содержание письма знаю я, ты и Дмитрий Никодимыч. С ним я переговорю, и он будет молчать. Может быть, ска­жешь, кого касаются оставшиеся в сейфе письма?

— Нет. Единственное, чего я хочу, — чтобы предсказанное в них не сбылось. — И вдруг продекламировала из послания Апостола Павла:

Говорю вам тайну:Не все мы умрем,Но все изменимся.

После потеряла сознание и медленно осела на пол.

Как-то вечером в конце января к Жене неожиданно пришла Галя — одетая во все черное, побледневшая, печальная, но вместе с тем какая-то просветленная. Женя усадила гостью за стол, налила чаю. Галя достала бутылку вина и предложила помянуть Есенина, прошло сорок дней со дня его смерти.

Женя достала из шкафа фотографию Есенина, недавно купленную, и поставила на стол. Рядом зажгла тоненькую церковную свечу. На карточке Есенин светился молодостью и задором, улыбался, держа в руке трубку. Было ему лет двадцать.  Женя налила в стопки густое красное вино, и подруги молча выпили. Галя не могла отвести взгляд от фотографии.

— Как ты? — спросила Женя, не в силах найти подходящие слова.

— Это был рок, — вздрогнув, словно ей стало холодно в на­топленной комнате, и зябко поежившись, ответила Галя. — Насмешливый и безжалостный. Сергей перед поездкой в Ле­нинград позвонил мне, просил прийти на вокзал. Сказал, что с Толстой расстался. Я не поехала. Холодно с ним поговорила, сравнила себя с собачкой, которую приманивают свистом, а потом отгоняют палкой. Не поехала... Хотя могла. Обида во мне клокотала, заглушая все чувства, вытеснив разум. Уехала на отдых. Хотела развеяться, забыть — чтобы помнить. Все мои поступки были продиктованы обидой... Не хочу об этом говорить. О смерти Сережи узнала из газет, которые пришли с опозданием, и не попала на похороны.

— Я тоже не смогла поехать в Ленинград, Анюта внезапно прихворнула.

— Его смерть расставила все по своим местам, ответила на все вопросы. У него это была смертная тоска, оттого и был такой. Оттого так больно мне! И такая же смертная тоска по нему и у меня. Все ерунда. Тому, кто видел его, по-настоя­щему никого не увидеть, никого не любить. А жизнь однобо­кая — тоже ерунда. Помнишь, в нашу последнюю встречу я го­ворила о крохотной «надежде»? Она осуществилась, но это уже непоправимо.

— Смерть заставляет переосмысливать жизнь. Отсекает наносное, поверхностное, оставляя главное, — согласилась Женя.

— Женя, ты знаешь, я убежденная атеистка... Но сейчас мне хочется, чтобы Церковь была права, говоря, что после смерти душа еще сорок дней находится на земле. И если душа Сергея сейчас невидимо рядом с нами, я хочу попросить у нее про­щение за то, что иногда была к нему несправедлива.

Подруги засиделись до поздней ночи. Женя предлагала Гале остаться переночевать, но та не согласилась и ушла.

Женя смотрела ей вслед и мучилась сомнениями, правиль­но ли она сделала, что не рассказала подруге о посетивших ее пророческих видениях, нашедших первое подтверждение в смерти Есенина. Смерть Есенина была совсем не такой, как прочитала в газетах. Барченко после разговора с Бокием вер­нулся встревоженный и приказал ей не распространяться на эту тему. Он хотел уничтожить письмо, но Женя упросила отдать его ей, пообещав надежно спрятать.

После ареста и смерти Ганина личной жизни у Жени не было. Все ее время заполняли работа, дом и маленькая Анюта. Близ­ких подруг, кроме Гали Бениславской, она не завела: женщины, которые работали в лаборатории, ее не интересовали и жела­ния сблизиться с ними не было.

По настоянию Барченко она стала готовиться к поступле­нию в Московский университет. При такой загруженности и нехватке свободного времени она вечерами болезненно ощу­щала свое одиночество, иногда даже до слез. Ложась в постель, Женя долго не могла уснуть. Ее мучили видения из прошлого, воспоминания о мужчинах, с которыми она была близка. По­рой Жене казалось, что она ощущает их физически. Хуже все­го было то, что ее тянуло к Блюмкину — к человеку, которого она должна была бы ненавидеть. И случай, когда он силой взял ее у себя в ванной, обрел притягательную силу.

Подобные грезы ее раздражали, и она засиживалась за учеб­никами до поздней ночи, занимаясь до изнеможения, лишь бы осталось сил добрести до кровати и провалиться в сон без сновидений.

У Блюмкина, как она узнала, появилась новая любовь. Младшая дочь знаменитого уже умершего композитора Ильи Саца — Нина, двадцатилетняя студентка Московского уни­верситета. Женя даже несколько раз видела их вместе. Нина не была похожа на предыдущих пассий Блюмкина — худень­кая, большеглазая, с точеной фигуркой, задумчивая, тихая, с отрешенным взглядом, с оливковым лицом египтянки. Мыс­ленно Женя дала ей прозвище Изида. В ней Женя заметила некоторую странность: шея у Нины постоянно была прикры­та легким газовым платочком. Девушка почему-то внушала жалость и беспокойство.