Андрей Зинчук - Общий район Страница 6

Он отошел от окна, огляделся: пустая комната, в дальнем ее углу сидит на полу красивая женщина с письмом в руках. Коротенькая юбка сбилась, из-под нее выглядывают резинки чулок. (Поддерживающие пояса были анахронизмом, их носили только женщины из службы свободного времени.) “Неаккуратно!” — подумал Лука, приблизился к женщине и погладил ее по лицу. Женщина прервала чтение и ответила на его движение взглядом. Он снял очки и спросил:

— Как тебя зовут?

— Ника, — женщина отложила письмо в сторону.

— Продолжай, — попросил Лука и отошел к окну.

И она вновь углубилась в чтение, разбирать чужие каракули: письма из “Общего района” приходили написанными от руки, на их чтение уходило, как правило, втрое больше времени, чем на прослушивание почтовых кассет.

“…Вчера мы купались, — читала она. — Тебе, наверное, не знакомо это слово, запиши его. Это не мыться, это значит большое пространство воды, огороженное берегом. Это не ванна, это вода в земле. Для того чтобы купаться, нужно…”

— Купаться, — одними губами даже не прошептал, а только едва прошевелил Лука и, оторвав взгляд от окна, вновь глянул на женщину: “Если бы она не была так пластифицирована, можно было бы сказать, что у нее красивые ноги, лицо… Почти красавица!”

— Ты хотела бы туда поехать?

— Нет.

— Почему?

— Мне там нечего делать.

Задавая этот вопрос, Лука втайне надеялся на другой ответ, на тот, которым он привык расправляться с самим собой: просто ему нужно было задержаться здесь, в этом районе, а не катиться по длинному элеватору вниз. Он чувствовал, что это была последняя площадка перед его окончательным падением вниз. Или же невероятной свечой вверх?..

Из звучателя, расположившегося где-то рядом с домом, на улице, только что рванулись первые аккорды оратории, сочиненной кем-то из местных композиторов. Потом туда стал вплетаться незнакомый текст. Это была сегодняшняя запись, в которой перечислялись основные события дня. Где-то в середине Лука услышал несколько слов и о себе.

— Я Лука, — представился он неожиданно. — И эта песня, — он махнул рукой в сторону окна, — обо мне!

Некоторое время они с женщиной слушали музыку: “Бумс! бумс!” — где-то бухал большой барабан, как будто по городу бродил великан в громадных резиновых ботах.

— Обо мне тоже пели, только уже давно, — так же неожиданно призналась женщина.

…Письмо кончалось обычной припиской: “Приезжай”. И это было еще одной причиной того, почему Лука не перечитывал этих писем: потому что не мог приехать. Женщина сложила письмо и сунула его обратно в конверт.

— Вы поедете туда? — простодушно спросила она.

Лука не ответил. Ему нестерпимо захотелось выпить. Выпить и заглушить начавшееся раздражение, чтобы потом все было просто и обыкновенно. Он налил из бутылки в глоталку, закинул голову и судорожно дернул кадыком.

— Только не блюй! — попросила женщина.

Но он блеванул. Женщина поднялась, сходила на кухню и принесла мусорник.

— Я сам! — запротестовал Лука, однако убирать не стал, а прислонился к стене комнаты и закрыл глаза. Появились пальцы. Они то приближались, едва не касаясь его глаз, то удалялись и исчезали… Приближались и все никак не могли приблизиться. За пальцами стоял мир, стоял белый свет. Этому миру не был нужен Лука. Где-то посередине его стоял он над свежей своей блевотиной. Рядом с ним сидела с чужим письмом на коленях женщина, носившая старинный поддерживающий пояс с резинками и чулками. Она пришла, чтобы удовлетворить потребности Луки, потребности мира: его похоть. Основной закон стоял за женщиной. А перед ней был Лука, который должен был этим Основным законом воспользоваться. Женщина во имя еще оставшихся священными некоторых чувств должна была перед тем вставить в известное место известную пластиковую трубку, чтобы Лука не оскорбил ее своим присутствием. Она должна была сделать это вовремя и незаметно, чтобы, в свою очередь, не оскорбить Луку, за которым тоже стоял Основной закон. От Луки же требовалось одно — удовлетворить свои потребности. Это было и его право, и его обязанность: он должен был расстрелять весь свой энергетический запас, всю обойму накопившейся ненависти. Лука сунул руку за пазуху плаща и вытащил пистолет. Щелкнул курком, навел на женщину.

— Ты дрянь, — сказал он ей. — Ты дрянь главным образом потому, что ты не понимаешь, какая ты дрянь! — Щелкнул курок, ударив по капсюлю. Над пистолетом взвился тонкий синий дымок: пистолет дал осечку. Женщина сидела и продолжала улыбаться, как улыбалась до этих пор.

— Это такая игра? — спросила она. — Я люблю тебя. Ты даже не можешь себе представить, как я тебя люблю! Давай поиграем!

— Боже мой, какая пошлость! — ответил Лука, чувствуя, как гримаса ужаса перекашивает ему лицо. — Пошлость и дикость! — И закрылся от женщины рукой. Наступила тишина. Внизу за окном происходила обычная жизнь, оттуда, как отработанные газы, неслись ее звуки. Женщина встала. Одернула юбку и подошла к Луке. Задумчиво потрогала его короткие седые волосы на затылке, скользнула рукой за воротник плаща, коснулась спины. Другой рукой быстро вставила в известное место известную пластиковую трубку.

Парой чисел раньше Феликс сидел в узенькой кабинке интегратора и работал с текстом. К нему постучались: как оказалось, задержали партию нарушителей, и с ними требовалось немедленно разобраться — раскассировать по степени возможной опасности для района, а при необходимости и взять подписку. Феликс попросил мальчиков из службы свободного времени подождать в коридоре, а сам принялся пристально следить за лентой, выносившей из интегратора рифмованные строки его ночных впечатлений. Пока что это была обыкновенная информационная водица, и до самого главного, до мгновения, когда оператор вдруг как бы сливается с интегратором в единое целое, было еще далеко: Феликс еще не дописался, еще не добрался до сути происшедшего. Поэзия была для него единственным мерилом действительности. Поэтому следователь надеялся, что и сегодня его захлестнет вдохновение — тревожное чувство, которое помогло бы ему проникнуть в тайну Луки. Он уже несколько раз пытался слиться с интегратором, нажимая кнопку запуска и впиваясь глазами в текст, но интегратор по-прежнему выполнял лишь механическую работу, а наложитель продолжал муссировать банальный минорный квадрат, из-за чего Феликс его отключил и продолжил работу с текстом, щелкая переключателем и выбирая подходящий размер для своего беспокойного творения…

В кабинку снова стукнули. Феликс попросил еще немного подождать и вновь подключил наложитель: три четверти, четыре четверти, семь восьмых… Вальс вышел легковат, марш носил угрюмый оттенок, а на семи восьмых из дежурного звучателя полезла такая конструктивистская дичь, что Феликс аж скрипнул зубами. Выдрав из интегратора текст, а из наложителя ленту музыкального сопровождения, он сунул все это в адсорбатор с надеждой, что на его барабанах осядет несколько удовлетворительных строк, которые после окончательной обработки можно будет запустить в вечерний эфир. Подключив на выход анализатор, он закрыл своим личным кодом кабинку и отправился в Управление.

Позже, уже после допроса, и вообще после этого всего… стоя у окна и разглядывая битый цветочный горшок на полу, он вспоминал, как доставили к нему партию нарушителей: в коридоре послышался шум, а потом в маленьком кабинете сразу стало тесно, и его самого прижали к подоконнику. Они толкались, шумели, ругались и во всем обвиняли друг друга. “Как в Общем районе!” — подумал Феликс. Он пробился к своему столу, сел и начал обычный нудный допрос. Подследственные, как им и полагалось в таких случаях, все отрицали, а что не удавалось отрицать, валили друг на друга. Перед следователем лежала пачка личных дел, в целях экономии времени они сами отыскивали свои бумаги. Перед тем как начать допрос, Феликс распорядился поместить тело рецидивиста в мусорник, и его уже увезли. В кабинете находилась также и тощая старуха, мать погибшего. На старуху неодобрительно поглядывали, но не трогали.

— Что ж вы, мамаша, сына не уберегли? — обратился к ней с сухим вопросом Феликс.

Старуха хотела что-то ответить, но задохнулась и закашлялась.

— Ну-ну, мамаша! — снисходительно и вместе с тем брезгливо выдавил из себя Феликс. И крикнул неизвестно кому: — Уберите мамашу!

Двое из подследственных тут же подхватили старуху под руки и поволокли в коридор, выказав радостную исполнительность. “Заискивают”, — подумал Феликс. Когда старуху волокли мимо его стола к выходу, она собралась с силами и неожиданно плюнула следователю в лицо. Тут бы ее и растерзали за публичное попрание нравственности, но Феликс остановил порыв подобострастия, с грустью отметив про себя: “Вот они, корни, и вот они, эти бабы!” Никогда не понимали “эти бабы” своего счастья! Все им мало! И начал допрос с тех двоих, которые первыми бросились к старухе.