Михаил Сергеев - «The Coliseum» (Колизей). Часть 1 Страница 70

Но бульвар все-таки не то место, где в одночасье решаются судьбы, прозрение торжествует, а свет выхватывает истину и не отпускает уже ее. Слишком коротким был задуман он, таким же незадачливым мастером, с такими же, как и у Полины, глазами. И потому решение, как и путь, обрывалось во времени, напоминая всякую дорогу на земле. Но шагать по ней нужда всегда заставляла людей дальше, заполняя обрывы и провалы спасительными мыслями об одинаковости судеб.

Так случилось и с Полиной. Женщина решила совсем не то, чего ждала, к чему подходила, нащупывала. А лишь необходимость оставить укоризны, как поступают все люди, вдруг останавливаясь, и даже становясь уважаемыми, известными. Теми, на кого потом равняются и кому подражают.

«Боже, если это все?! Все без исключения! Что же мне? Я думаю и поступаю так же. Всего лишь! Значит – правильно. А если и нет? Неужели страшна так вина, разделенная людьми? Разве соединяясь, принося облегчение друг другу, они не заслуживают оправдания хотя бы поэтому? Хотя бы милости… Почему же я ругаю себя? Почему моя вина, если она и есть – меньше вины тех, кому следовало подражать? Кто отошел в тень, пусть и добровольно?! Я не увидела их… мне показывали других… и в школе, и дома. Не виновата я! Ни в чем не виновата!» – надежда всколыхнула ее чувства, ободрила, распрямила.

– Ну, вот… совсем другое дело. Вы уже не расстроены, – мужчина с тростью, который остановил ее несколько минут назад, снова стоял перед нею. – Знаете, один мой знакомый, царство ему небесное, – он перекрестился, – говорил себе в таких случаях: «Это не самое худшее в жизни».

Полина замерла. То же самое она слышала много раз от человека, который так и не смог рассказать уже своей дочери, как, на самом деле и где распускаются розы… «особые розы… без шипов», – и, огорчаясь очередной попытке, всегда запирался в своей комнате, в своих мыслях.

– Они это делают неожиданно… – незнакомец улыбнулся.

– Кто? Простите…

– Розы. Вы же подумали о них?

Женщина стояла в тишине. Какая-то капсула отделила двух людей от остального мира. Сердце уже не стучало. Волнение отошло. Непонятное спокойствие, заполнив пространство, дало ей время выбрать вопрос:

– Вы… – она сделала паузу, – вы можете мне чем-то помочь?

– Конечно, – мужчина повесил трость на локоть и взял обе руки Полины в свои. – Именно для того я и здесь. Знаете, десятилетний мальчишка Макколей Калкин – герой знаменитого фильма «Один дома», вы его, конечно, помните, заработал первые сто тысяч и получил известность. На олимп успеха забрался уже с миллионами, из-за которых, разругавшись, расстались его родители. Пойман с марихуаной, дальше – героин, сто сигарет в день, одиночество и самоубийство. Родили любили и вырастили – точно указав цели. Всё сбылось. Примеров тысячи.

– Но, это правый край и потом… он еще жив… – губы женщины дрожали. – Мой… не там…

– Верно, есть левый – ходят в воскресную школу при церквях. А жив ли… Ведь мы, грешные, сами выбираем к кому тяготеть. Восемь из десяти уводят детей правее. Вот и вся правда. А про финал киногероя или других звезд мы не знаем. Соглашусь. Зато успех, не важно – кино, денежный или творческий, точно примеряем на своих отпрысков. Не так ли?., ничего не потерявшая пока женщина? – незнакомец заглядывал ей в глаза.

– Неужели… не поздно?..

– А вы посмотрите, – он кивнул в сторону реки, – один пролет, шаг, поступок… и самое бурное течение, увлекающее за собой всё, становится прошлым.

Полина медленно повернула голову.

– Достаточно одной театральной паузы, – добавил мужчина уже из-за спины.

Огромный мост, тот самый, через Ангару, что остановил прерванный полет, упирался в другой берег. Туда, где на дискотеках «политеха» прошла молодость, где родились, а потом растаяли надежды. Как растаяли и растворились в этой жизни друзья, увлечения и вера… в бескорыстие, порядочность и кое во что еще, в чем признаться себе женщина не могла. Сама же жизнь, где так быстро меняются предпочтения и оценки, как казалось ей только что, – уже пройдена. Но и ощущение пограничного, в той самой точке, некой черты, за которой проступала теплота, и брезжил рассвет… возвращалось, не проходило, мучительно цеплялось за жизнь и говорило: «Всё не так. Всё только начинается».

Полина заколебалась. И тут ветер, осенний ветер перемен, чувствуя это, умерил порывы и, помогая, легко подтолкнул женщину вперед.

Она осторожно протянула руку, желая потрогать собеседника, сделала шаг, провалилась, и коснулась чего-то за его спиной.

Вспышка магния означала, что снимок сделан.

«Динь-дон. Динь-дон.» – звон пряжек вернул ее обратно.

Но Ишики-сан этого уже не видел.

– Ты чего? – Валентин Львович медленно снял руку жены с груди. – Мы опаздываем.

Лифт приветливо погудел и выпустил их на свободу.

Через час ванильный гул партера приглушенный бархатной обивкой и легкими ароматами мирян, настраивал быть собой, прежней, полноценной. Как ей этого хотелось! Радость ожидания победы, пусть маленькой, пусть только этим вечером, пусть на несколько часов, давала женщине ту желанную эйфорию, легкий обман, которые и делают всех счастливыми. На мгновение, на час, на вечер.

– А кто у нас Фигаро сегодня? Не Айдаров? – Валентин Львович зевнул. «Приземление» было терпимым.

Полина быстро наклонилась к мужу:

– Говори потише. Если ты здесь два раза в год пьешь коньяк, это не значит, что все партии исполняет солист группы, которая тебе нравилась. К тому же, Кречинский – не Фигаро. – И вызывающе улыбнулась соседке, погасив чрезмерное внимание к разговору.

– Но, согласись, дорогая, голос! – Расстроить мужчину было невозможно.

– А поет Щербатых, Иван – из приглашенных, москвич. Между прочим, класс профессора Григорьева! – нарочито громко, добавила она.

Прозвенел третий звонок, зал притих, палочка дирижера взметнулась вверх.

Прошло несколько минут, в которых Полина пыталась поймать себя, удержать, оставить в том, потерянном ощущении. Вдруг она насторожилась: музыка не была увертюрой Моцарта. Ни веселья, ни смены образов, ни безумства. Ради чего шла и что надеялась получить. Сегодня, да и всю жизнь, за исключением нескольких последних дней.

Взгляд скользнул по занавесу вниз. Палочка уже не взлетала. И вообще, сцена казалась чужой. Тут она обратила внимание, что спины впереди, накрыла какая-то странная омертвелость… глухая томительность чудилась в рядах. Никто не кашлял, не склонял голову и не посапывал, обычным оперным приемом. И от мысли, что даже муж, сбежал из состояния овладевшим ею, залом, креслами, оставив один на один с ними, Полину охватил страх. Она медленно повернула голову к соседке. Та, щурясь, смотрела вперед. Наша героиня с минуту не отрывала взгляда, надеясь. Тщетно. Соседка не моргала. Страх, уже настоящий, заставил сердце заколотиться. Полина еще медленнее, будто готовясь к новому потрясению, повернулась к мужу. Так и есть – кресло пустовало. За ним, по ряду, виднелись силуэты. Именно «виднелись». Однако внимание «упиралось» в деталь необычности картины: всё вокруг было усыпано осенними листьями. Странные платья дам, костюмы и позы были просто «привязаны» к ним. Палантины и фраки пестрели красными, желтыми и бледно зелеными лоскутами, а жабо мужчины позади, превратилось в сказочную, разноцветную бороду на белом жилете. Чуть приподнятые руки, застывшие в повороте головы и даже господин в бабочке, пытаясь присесть – замерли в каком-то ожидании. Будто «листопад» поведал им только «начало», утаив конец. Тут она заметила, что с рукава «господина» свисала паутина, в которой не застрял ни один лист.

«Появилась позже?., боже, какая разница?» – Полина отвернулась.

Вдруг в углу сцены что-то шевельнулось. Она резко повернула голову: какая-то девушка в нарядном платье наклонилась к мальчику, сидевшему на ступеньках в партер, и тут же выпрямилась. По-прежнему стоя к партеру спиной, она что-то делала руками. В следующее мгновение Полина зажала уши – зал разразился выкриками: – Решайтесь! Решайтесь!

И вдруг всё стихло.

«Нобелевская премия по литературе – услышала она, – вручается Борису Акунину, в миру – Григорию Шалвовичу Чхартишвили, за последовательное и упорное противостояние…»

Аплодисменты заглушили концовку.

Странная пара в карнавальных костюмах – мужчина и женщина, – оставив свои «неподвижные» контуры на прежнем месте, выскользнула из них и направилась к той, что секундой раньше стояла спиной и которая уже смотрела на приближавшихся.

– Он спит! Ваша светлость! – успела разобрать жена Валентина Львовича, среди шума, прежде чем ахнула: девушка была ей знакома.

Всё, что произошло дальше, напоминало коллективное сумасшествие, которое Полина наблюдала уже с каким-то отчаянным безразличием.

Ее вдруг охватило нестерпимое желание, чтобы всё это осталось чужим, сторонним, стало отголоском чьей-то другой судьбы, судеб или событий. Желание снова услышать те ровные, безучастные звуки музыки которые пропали, и которые «пропажей» своей, придали ситуации «разорванность» и уродливость. Супруг исчез, женщина рядом сошла с ума, листья, паутина… и Лена! Лена на странной сцене! Сцене чего?! А люди… можно ли было так называть тех, кто бесновался вокруг?! Где, в каком зале давали это представление? И для кого? Какой пласт изгибистого, неспокойного времени ее жизни, дал сбой? Что нарушила она в нем, или чей потревожила? Мысли пронеслись, обдали холодом спину, и распрощались с нею, оставляя одиночество, занавес и усталость. От беспомощности Полина тихонько заплакала.