Амброз Бирс - Избранные произведения Страница 10

По окончании службы святые отцы и братия медлительной процессией потянулись из церкви через боковой придел, меж тем как прихожане выходили из главного портала. С длинной крытой галереи видна вся центральная деревенская площадь. И как раз когда по галерее вслед за святыми отцами проходили мы, монахи, я оказался свидетелем того, что до самого смертного часа буду считать неправедным делом, которое Небеса допустили, мне неведомо для какой цели. Должно быть, святые отцы знали о том, что готовится: они замедлили ход, чтобы мы успели увидеть с галереи свершающееся на площади.

Стали слышны какие-то возгласы. Постепенно шум приближался, рев толпы был подобен визгу чертей в преисподней. Я шел у стены и не видел площади перед церковью, поэтому я спросил одного брата, шедшего с краю, в чем там дело.

— Ведут женщину к позорному столбу, — ответил он.

— Кто она?

— Какая-то молоденькая.

— За что ее?

— Не задавай глупых вопросов. Для чего предназначены позорные столбы, как не для бичевания падших женщин?

Завывающая толпа прошла дальше, и мне открылась середина площади. На переднем плане скакали, кривлялись и распевали непристойные песни деревенские мальчишки. Они словно обезумели от веселья и утратили облик человеческий, наблюдая позор и страдания ближнего. Но и девы от них не отставали.

— Тьфу на нее, недостойную! — кричали они. — Смотрите все, что значит быть грешницей! Мы-то, слава Богу, добродетельные.

А позади беснующихся мальчишек, в кольце бранящихся женщин и девушек О Господи! Как напишу я это! Как передам весь ужас такого зрелища? — Среди беснования — она, прелестная, милая, чистая Бенедикта!

О Спаситель мой! Как могло статься, что я жив после того, что видел, и теперь веду рассказ? Я был близок к смерти. Галерея, площадь, люди — все закружилось; пол ушел изпод ног; и как ни старался я держать глаза открытыми, наступила тьма. Но должно быть, лишь на мгновение; я пришел в себя и, взглянув на площадь, снова увидел ее.

Ее одели в длинный серый балахон, перепоясанный веревкой. Голову обвили соломенным венцом, а на шнурке вокруг ее шеи, спускаясь на грудь, висела черная доска с надписью мелом: «Шлюха».

Ее вел на веревке какой-то мужчина. Я пригляделся: о, всеблагий Сын Божий, пришедший спасать подобных скотов и зверей! Это был ее отец! Бедного старика заставили во исполнение должности вести к позорному столбу родное дитя! Потом я узнал, что он на коленях молил настоятеля не возлагать на него столь ужасную обязанность, но — тщетно.

Никогда не забыть мне этого зрелища. Палач не отводил взгляда от дочернего лица, а она то и дело улыбалась отцу и кивала. Силы Небесные, дитя улыбалось!

А толпа поносила ее, обзывала черными словами и плевала ей под ноги. Мало того, видя, что она не обращает на них внимания, они стали швырять в нее травой и грязью. Этого несчастный отец уже не смог перенести и с тихим, невнятным стоном рухнул на землю без памяти.

О, безжалостные скоты! Они хотели было поднять его на ноги, чтобы он довершил свое дело, но тут Бенедикта умоляюще протянула руку, и на прелестном ее лице выразилось столько несказанной нежности, что даже грубая толпа подчинилась ей и отпрянула от лежащего на земле старика. Бенедикта опустилась рядом, положила его голову себе на колени. Шептала ему на ухо слова утешения и любви. Гладила его седые волосы, целовала бледные губы, покуда он не очнулся и открыл глаза. Бенедикта, трижды благословенная Бенедикта, уж конечно ты рождена для святости, ведь ты выказала то же божественное долготерпение, что и Спаситель наш, когда нес крест Свой и с ним — все грехи этого мира!

Она помогла отцу подняться, улыбкой подбадривая его, качающегося на слабых ногах. Отряхнула пыль с его одежды и, не переставая улыбаться и бормотать слова поддержки, протянула ему конец веревки. Под гогот и песни мальчишек, под проклятия женщин несчастный старик повел свое невинное дитя к месту публичного позора.

17

Снова очутившись в своей келье, я бросился на голые камни пола и возопил ко Господу против несправедливости и мучения, свидетелем коих был, и против еще горшей муки, от зрелища которой был избавлен. Мысленно я видел, как старый отец привязывает дочь к позорному столбу. Как пляшет вокруг грубая публика в зверином восторге. Как плюет порочная Амула в чистое лицо. И я долго, сосредоточенно молился о том, чтобы бедной страдалице была дарована твердость в тяжком испытании.

А затем сел и принялся ждать. Я ждал, чтобы зашло солнце, так как, по обычаю, после солнечного захода жертву отвязывают. Минуты казались часами, часы — вечностями. Солнце не двигалось; дню стыда было отказано в ночи.

Напрасны остались все мои старания понять. Я был потрясен, ошарашен. Почему Рохус допустил, чтобы Бенедикту подвергли такому издевательству? Или он думает, что, чем сильнее она будет опозорена, тем станет для него доступнее? Не знаю, да и не стремлюсь разобраться в его побуждениях. Но, Бог да поможет мне, ее позор я ощущаю всей душой…

Господи, Господи! Какой свет вдруг осенил мысли слуги Твоего! Подобно откровению с Неба, мне пришло понимание, что мое чувство к Бенедикте на самом деле и больше и меньше, чем я до сих пор думал. Оно — земная любовь, любовь мужчины к женщине. Едва я осознал это, как дыхание мое участилось, стало трудным, мне показалось, что я задыхаюсь. Но так задеревенело сердце у меня в груди от зрелища ужасной несправедливости при попустительстве Небес, что я даже не вполне раскаялся. Открытие ослепило меня, и мне плохо были видны размеры моего греха. Душевное волнение не было лишено приятности; я вынужден был признаться себе, что не уклонился бы от него, даже если бы понимал, насколько оно дурно. Да заступится за меня милосердная Матерь Божия!

Даже теперь я не могу поверить, что, полагая себя поставленным Небесами спасти душу Бенедикты и тем подготовить ее к святой жизни, я полностью заблуждался. А другое, земное, желание — может быть, и оно от Бога? Разве оно — не ради блага той, на кого устремлено? А какое благо выше спасения души? — и святой жизни на земле? — и вечного блаженства на Небе в награду?

Так ли уж разнятся две любви, духовная и плотская, как меня приучили думать? Может быть, одна дополняет другую, и обе выражают одно. О, Святой Франциск, среди этого света, излившегося вокруг меня, молю, направь мои шаги. Укажи моему ослепленному взору прямую, верную дорогу ко благу Бенедикты!

Но вот, наконец, солнце скрылось позади монастыря. На горизонте собрались облачка, из ущелья поднялся туман, и по ту сторону, по склону огромной горы поползли кверху лиловые тени и погасили последний солнечный отблеск на снежной вершине. Слава, о слава Тебе, Боже, она свободна!