Наталья Иртенина - Уставшее время Страница 11

— Тю! Еще не хватало.

— …и вы, мужики, в ней вовсю участвуете. Прям как тогда — баррикады, пикеты, пароли. Чем не война? Только вялая маленечко. А это знаете почему?

— Ну? — поощрили Матвея.

— Истощается энергия в народе. Не тот уже народ стал. Не богатыри. Вот глядите — Романовы сколько лет Российскую империю держали? Триста! Эсесесер сколько прожил? Семьдесят! Соотношение, значит, один к четырем, примерно. Если в России чего-то снова образуется, крепкое чего-нибудь после нынешнего баламучения — протянет оно еле-еле два десятка. Понятно? И так далее. Нету уже у России силушки, выпили из нее всю кровушку. А знаете, почему эти годы баламученья безвременьем называются?

— Ну?

— А потому что время тогда скукоживается. Болеет как будто. Худосочным становится. Волчком крутится, как этот… неврастеник. До гражданской войны, допустим, часы в Российской империи тикали с одной скоростью, а после, в эсесесере — с другой, учетверенной, спешить стали.

— Чего? Время-то? У тебя, умник, с мозгами все в порядке? Как это время может с разной скоростью тикать? — наседал на Матвея крепыш.

— Это ты, как я гляжу, умником прослыть хочешь. Вспомни детство золотое, когда подрасти сильно хотелось. Тогда до вечера день был — целый год, а год — как вечность. И сравни с тем, что у тебя счас имеется. День как час, год как неделя. И со страной то же самое. Что раньше было тремя веками, щас уложится в двадцатку годов, а потом и вовсе в один день. И однажды проснешься ты под мышкой у жены и поймешь, что время у нас совсем ё…лось. Вышло в расход, значит.

— А чо будет? — толпа ржала над Матвеевыми философствованиями.

— Чего будет? — переспросил Матвей с усмешкой. — А ничего не будет. Абзац будет и вам, и нам, и женовым теплым подмышкам. В лучшем случае — Царствие небесное.

— А в худшем? — дружно спросила толпа.

— А в худшем будете вечно лизать сковородки в аду, — отрезал Матвей.

— А ты кто такой, — встрепенулся вдруг длинный мужик с татуировками, — чтоб нас сковородками стращать? — Он раздвинул толпу и угрожающе пошел на Матвея. — Кто ты такой, я спрашиваю, что рабочего человека на сковородки отправляешь? Я тебя, сука, сейчас самого сковородки лизать отправлю. — Переходя на срывающийся крик, татуированный человек продолжал наступать на Матвея. — Да я тебя…

Толпа загалдела, раззадоренная уязвленным мужичишкой. На Матвея посыпалась нецензурщина, назревало мордобитие.

— Врежь ему, Петруха, чтоб на всю жизнь запомнил тяжелую руку народа.

— Вдарь по соплам.

Не раздумывая больше, Митя бросился в гущу толпы, наседавшую на Матвея (тот уже принимал первые удары и оплеухи), растолкал груду потных тел, внедрился в самый центр событий и что есть мочи закричал, пытаясь перекрыть голосом буйный гвалт:

— Господа! Прошу внимания. Прекратите избиение. Вы что, не видите, это сумасшедший, у него справка есть, он на учете в психдиспансере состоит. Да прекратите же! Связались с сумасшедшим, да еще и руки распускают!

Толпа немного раздалась в стороны, но до мира было еще далеко. Требовались более сильные аргументы.

— Я его лечащий врач. У пациента шизоидная амнезия правого полушария мозжечка, осложненная синдромом депрессивной абстиненции. — Митя нес дикую околесицу, сам мало что в ней понимая, но очень надеясь, что к незнакомой терминологии будет проявлено уважение.

Напрасно он на это рассчитывал.

Эффект оказался прямо противоположным. Сзади, над ухом вдруг раздался обиженный голос:

— А ты не умничай! — И сразу вслед за этим он почувствовал оглушительный взрыв в голове.

Перед глазами сверкнула яркая молния и тут же рассыпалась множеством искр. Медленно, точно во сне, Митя обернулся, чтобы понять причину взрыва. Ею оказался прыщавый юнец, с дебильной улыбкой и детским изумлением на лице рассматривающий оранжевую каску.

— Гляди-ка! Треснула. Во падла! — восхищенно сказал он и сунул расколовшуюся каску Мите под нос.

И тут на Митю сошло откровение.

Ему внезапно открылся истинный смысл слова «ошеломить». Оно брало начало от древнерусского «шелом» — шлем. Теперь он знал, что в Древней Руси боевые шлемы использовались не только для обережения головы в битве, и не только для вычерпывания ими Дона, как в «Слове о полку Игореве». Было у них и еще одно назначение — служить оружием ближнего боя. Предки дрались не только мечами, но и шеломами, которые предназначались исключительно для битья по голове (соответственно незащищенной — шеломы были в руках у противников). Позже ошеломление вошло и в фольклор, но следы его здесь неявны и туманны. Например, поговорки «Закидать шапками» и «Прийти к шапочному разбору» явственно указывают именно на это забытое боевое искусство славян.

Все это историко-филологическое рассуждение пронеслось в Митиной пострадавшей голове не более чем за секунду. И это было последнее, что он отчетливо осознавал. А затем он вообще перестал существовать.

5

Мите снилось Русское поле. Оно было темно-зеленым и безокраинным, с редкими всхолмленностями, полого переходящими в низины. Пламенеющее солнце медленно поднималось над полем, окатывая его тревожным светом и пробуждая великие силы. Митя видел, как две могучие рати готовятся к битве: конники седлают лошадей, лучники проверяют крепость тетивы, ратники оголяют мечи — а на противоположной стороне багрово бликуют вражеские сабли.

Но вот оба воинства двинулись на сближение, полетели первые стрелы, падали первые убитые. Широкая равнина заполнилась гулом, звоном, ржаньем, лязганьем, громом битвы. Она продолжалась все утро и весь день. Поле густо покрылось телами поверженных людей и лошадей, но в живых оставались еще многие — они продолжали биться с врагом не на живот, а на смерть и умирали гордые и непобежденные, защищая свою землю и города от кочевой опасности.

Митя видел двух всадников, сошедшихся среди великой сечи. Оба — и русич, и степняк — горели яростью, каждый готов был брать противника голыми руками. Русич был силен и тверд, степняк ловче и хитрее. Неуловимым движением сабли ему удалось вырвать меч из руки противника. Тот издал яростный клич и сорвал с головы шлем с острым навершием. Это был красивый шлем. Серебряные чеканные накладки блестели в свете заходящего солнца, а спереди он был украшен вставленным в металл бесцветным камнем треугольной огранки, сиявшим чистыми, серебрящимися отсветами. Вздернув коня на дыбы, русич с размаху ударил противника шлемом, надетым на руку. Кочевник взвыл от боли, но крик его захлебнулся и перешел в хрипенье. Длинное навершие шлема вошло ему глубоко в глаз. Для русича эта схватка тоже стала последней: налетевший на него сбоку враг опустил на незащищенную голову свою стальную молнию.