Мария Моисеева - Вампир Страница 2

Я помню замок, в котором я вырос телесно. Его упирающиеся в вечно хмурое небо шпили и развевающиеся вымпелы. Башни из серого камня и лестницы, освещенные дрожащим пламенем факелов. Меня всегда завораживал огонь. Прыгающие языки пламени, старающиеся лизнуть протянутую руку, обещающие ласку и взрывающие кожу болью, вызывали чувство сопричастности к чему-то неведомому, но важному для меня. Я мог часами сидеть перед огнем кухонного очага, наблюдая за его извивами и блаженно вслушиваясь в недовольное шипение, когда брызги похлебки, кипящей в огромном котле, падали на горящие дрова. До сих пор сожалею о том, что так мало времени удавалось проводить в своем излюбленном уголке замковой кухни. Я вырос на этой кухне, не помню, говорил ли я об этом. Конечно, подкидыш, найденный в лесу, ребенок неизвестных отца и матери, не мог рассчитывать на большее. Хорошо еще, что мне позволили стать кухонным мальчиком. Так всегда говорил повар князя, когда, выкручивая мне ухо своими толстыми пальцами, тащил меня от очага, заставляя мыть грязную посуду. Эти бесконечные тарелки и миски, эти котлы, которые приходилось оттирать песком, сдирая кожу на ладонях, от слоя жира, бесчисленные серебряные блюда, ложки и вилки, со стола князя, которые полагалось бережно мыть в горячей воде, а потом натирать мелом, чтобы они не утратили холодный блеск благородного металла… Стоило мне только поднять глаза, чтобы уловить скачки пламени в очаге, как сразу следовал подзатыльник. Я ненавидел повара князя всей силой своей души. Я представлял, как этот жирный старик будет корчиться в моих руках, моля о пощаде, когда я медленным движением вспорю его раскормленное брюхо. Я до сих пор радуюсь, вспоминая, как сбылась моя мечта. И память о дымящихся внутренностях толстого повара, вываленных на каменные плиты, истоптанные грязными сапогами, об извивающихся скрученных серых кишках, на которые он смотрел в последнем проблеске ужаса угасающего сознания, согревает мое холодное сердце, подобно языкам чарующего пламени. И его глаза, побелевшие от боли, утратившие свой серо-стальной цвет и выражение постоянной надменности (еще бы, он же был поваром самого князя!), лежащие на моей ладони, вынутые из глазниц легкими касаниями длинных ногтей… Когда я сжал руку, давя эти глаза, и увидел мутную слизь, вытекающую из сжатого кулака, я чуть не потерял сознание от неимоверного наслаждения, пронзившего меня подобно удару копья под сердце.

Но я хотел рассказать совсем не об этом. Странно движется мысль, когда так мало внешних впечатлений и приходится обращаться к своим воспоминаниям. И неважно, сколь красочны эти воспоминания, или как далеко в прошедшие годы они тянутся. Я хотел рассказать о своей первой любви, а вместо этого рассказываю о княжеском поваре. Наверное, это потому, что эмоции были сходны в обоих случаях — в наслаждении любовью и смертью.

Не нужно только торопить меня, и я расскажу все. Меня просили написать о том, как я любил, о той женщине, которая была всегда в моей жизни, без которой я не представляю свое существование. Я напишу о ней. Обязательно. Ведь Тот, Который Есть Я, тоже хочет этого. Ему приятен этот рассказ. Я знаю это. Откуда? Но это так просто! Когда я вспоминаю о ней, представляю ее глаза, распахнутые навстречу мне, ее белое развевающееся ветром платье, ее руки, упавшие вдоль тонкого тела, Тот, Который Есть Я шевелится, изгибаясь, сливаясь со мной полностью, участвуя в моем единении с ней. Я расскажу о ней…

Интерлюдия 1

— И это, по-твоему, признание преступника? Это записки из психушки, вот что я тебе скажу! — человек раздраженно швырнул на стол пачку исписанных карандашом листов.

— Ты так уверен в этом? — второй был спокоен, собирая разлетевшуюся бумагу в аккуратную стопочку.

— Да ты что? Издеваешься? Человек пишет, что родился неведомо когда и лично знал Влада Тепеша, да еще и присутствовал при массовых казнях, устроенными Дракулой, а ты заявляешь, что он — нормален? — возмущение выплескивалось вместе с брызгами слюны.

— Скажи честно, положа руку на сердце, ты совсем не веришь тому, что он пишет? Ни одному слову? — листочки уже были сложены и прижаты к столу массивным портсигаром.

— Это — роман ужасов, а не признание нормального бандита!

— Дорогой мой, а если бы это был нормальный бандит, то зачем бы он нам был нужен? Кого сейчас интересуют все эти бытовые убийства, кражи со взломом, маленькие наркоманы? Это уже — привычное течение жизни. А если ты хочешь поднять тираж нашей газеты, то нужно написать о чем-то таком, что заставит этих обывателей вздрагивать по ночам, пробираясь к дому после пьянки у приятеля.

— Тебе нужна сенсация? — в голосе зазвучала неприязнь. — И тебе плевать, откуда она возьмется? Ради этого несчастного тиража этой несчастной заштатной газетенки ты готов вытащить историю пятилетней давности и размазать по газетным страницам кровь ведрами?

— О, я вижу, что ты ознакомился с этим делом внимательно. А, собственно говоря, почему бы и нет? Это будут читать. Исповедь вампира, написанная им самим. Голос, доносящийся из камеры, куда его посадили, и продолжающий проповедовать культ насилия. Или ты думаешь, что не будут?

— Да нет, будут, — человек вздохнул, вытаскивая из-под портсигара листы рукописи. — Даже за пять лет не смогли забыть, что этот твой обожаемый вампир творил со своими жертвами.

— Так ты возьмешься за этот материал? — хозяин портсигара был настойчив.

— Возьмусь. Раз ты так настаиваешь. Но, Господи, какой же у него отвратительный почерк! Да еще и этот расплывающийся карандаш! Совершенно читать невозможно. Буду требовать от тебя надбавку за вредность.

— Да ладно, — довольный смешок подводил черту в споре. — Ты же не думаешь, что ему выдадут пишущую машинку ради твоего удобства?

Нет, я думаю, что ему установят компьютер в камере, ради моего удовольствия, — буркнул человек, выходя из комнаты. Хозяин портсигара закурил, довольно улыбаясь.

2

Да, так вот, о моей любимой. Впервые я увидел ее во дворе того замка, где рос. Мне было что-то около двенадцати лет, как я помню, а она была совсем маленькой девочкой. Я бы мог смотреть на нее гордо, с высоты своего возраста, но этот пятилетний ребенок был дочерью вельможи, а я — всего лишь кухонным мальчиком, пробирающимся через огромный двор с ведром воды. Она шла, в сопровождении гувернантки, высокой и напыщенной женщины, которая надменно приподнимала длинные юбки, переступая через многочисленные лужи. Эта пятилетняя девочка была очаровательна, в своей гордой независимости, с которой она отталкивала поддерживающую руку гувернантки. Она так прелестно надувала пухлые розовые губки, крича: «Отойди от меня! Я не желаю тебя видеть! Ты мне мешаешь!» — что вызвала у меня на глазах слезы умиления. Ее белое платьице было выпачкано зеленью, очевидно, она ходила в сад, играла на траве, что являлось причиной недовольства воспитательницы. Я засмотрелся на бело-розовую звездочку ее ладошки, когда она ударила гувернантку, не позволяя взять себя на руки. Я влюбился в нее сразу, с первой же секунды, и даже не заметил выступающий под ногами камень. Если бы вы знали, как это было больно! Я ударился пальцем босой ноги с размаху об этот камень так, что у меня потемнело в глазах. Я покачнулся, расплескивая воду из деревянного ведра, заливая свои залатанные широкие штаны, подвязанные веревочкой. Девочка рассмеялась. Я помню перезвон ее смеха по камням замкового двора, когда я падал, не удержавшись на ногах. Я очень медленно падал, и медленно катились шарики детского хохота, отражаясь от серых каменных стен. Я помню каждый миг этого падения, каждую каплю воды, вырвавшейся веером из ведра, каждое мокрое пятно, медленно расплывающееся по платью гувернантки.