Дин Кунц - Нехорошее место Страница 20

Солнце уже вплавлялось в кромку горизонта. Медовое золото сгустилось, море окрасилось оранжевым, потом кроваво-красным. Высокая трава шуршала на ветру. Бобби оглянулся. По склону между стоянкой и пляжем сбегали маленькие песчаные вихри, словно бледные призраки, с наступлением сумерек покинувшие кладбище. На востоке над миром нависла стена мрака. Стало холодно.

Глава 18

Весь день Золт проспал в комнате, где прежде спала его мать. Комната сохраняла ее запах. Два-три раза в неделю Золт сбрызгивал белый кружевной платок ее любимыми духами “Шанель № 5” и клал его на ночной столик рядом с серебряными щетками и гребешками, чтобы каждый вздох напоминал о матери. Иногда, очнувшись от сна, чтобы поправить подушку или подтянуть одеяло, он ловил этот аромат и снова погружался в сон, как будто знакомый запах, подобно транквилизатору, навевал блаженную дрему.

Спал он обычно в тренировочных брюках и футболке. Найти пижаму по размеру ему никак не удавалось, а ложиться в постель нагишом или даже в нижнем белье было стыдно. Он стеснялся собственной наготы и тогда, когда его никто не видел.

Весь день светило бесстрастное зимнее солнце, но оба окна спальни были снаружи прикрыты полотняными навесами с цветочным узором, а внутри задернуты розовыми гардинами. Изредка просыпаясь, Золт таращил слипающиеся глаза во тьму, откуда сочилось жемчужно-серое свечение зеркала и поблескивали серебряные рамочки фотографий на тумбочке. Одурманенный сном и благоуханием духов, которыми он совсем недавно окропил платок, Золт без труда представлял, что безмерно любимая мать сидит рядом в кресле-качалке, смотрит на него и стережет его сон.

Он окончательно проснулся перед самым заходом солнца и лежал, закинув руки за голову и устремив взгляд в балдахин над кроватью. В темноте он ничего не видел, но воображение и так рисовало ему знакомый купол из ткани, расписанной бутонами роз. Золт думал о матери, о лучших – теперь безвозвратно ушедших – годах своей жизни. Потом в голову полезли мысли о девочке, мальчишке и женщине, которых он убил вчера. Золт попытался вспомнить вкус их крови, но воскресить его в памяти так же явственно, как образ матери, не удалось.

Включив ночник, Золт оглядел такую знакомую, такую родную комнату. На, обоях, на постельном покрывале, на жалюзи красовались бутоны роз, гардины и ковры были розовые. Темный стол красного дерева. Туалетный столик. Высокий комод. На подлокотники кресла-качалки наброшены два вязаных шерстяных платка – один цвета лепестков розы, другой – зеленый, цвета листьев.

Золт прошел в ванную по соседству со спальней, запер дверь и проверил, надежно ли. Ванная освещалась только флюоресцентными панелями над раковиной, маленькое окошко под потолком Золт давным-давно закрасил черной краской.

Золт погляделся в зеркало. Ему нравилось собственное лицо. Он пошел в мать. Те же светлые, почти белые волосы, те же голубые, цвета морской волны глаза. Только вот форма лица... У Золта оно топорное, крепко сбитое. Нет и намека на очаровательную миловидность матери. Разве что губы такие же пухлые, как у нее.

Он разделся, стараясь не глядеть на свое тело. Крутые плечи, крепкие руки, широкая грудь, мускулистые ноги – это, конечно, здорово, но от одного вида половых органов его воротит. Он прямо заболевает. Чтобы не прикасаться к этому гнусному месту, он даже мочился сидя. А в душе, намыливая промежность, надевал особую рукавицу, которую сшил из двух махровых мочалок.

После душа Золт натянул темно-серые брюки и черную рубашку, надел спортивные носки и кроссовки и нерешительно покинул свое надежное убежище – бывшую комнату матери. Спустилась ночь. В коридоре на втором этаже тускло светили две слабые лампочки в люстре, покрытой пылью и растерявшей половину хрустальных подвесок. Слева вниз убегали ступеньки лестницы, справа шли комната сестер, комната, в которой раньше жил Золт, и еще одна ванная. Все двери стояли нараспашку, в комнатах темно. Дубовый пол поскрипывал под ногами, ветхая ковровая дорожка почти не заглушала шума шагов. Золт давно подумывал привести дом в божеский вид. Может, даже раскошелиться на новые ковры и краску для ремонта. Но дальше планов дело не шло: ведь в комнате матери он и так поддерживает безупречную чистоту и порядок, а тратить время и деньги на уход за всем домом ни к чему. Что до сестер, то у них не было ни желания, ни привычки заниматься хозяйством.

По ступенькам зашуршали десятки мягких лапок. “Кошки”, – догадался Золт и остановился подальше от лестницы, чтобы ненароком не наступить какой-нибудь на лапу и хвост. Кошки высыпали в коридор и окружили Золта. Последний раз, когда Золт их пересчитывал, их было двадцать шесть. Одиннадцать черных, две ярко-рыжие, остальные шоколадные, табачно-бурые, темно-серые. Между ними затесалась только одна белая. Сестры Лилли и Вербена питали слабость к темным кошкам: чем темнее, тем лучше.

Гибкие твари мельтешили вокруг Золта, наступали на кроссовки, терлись об ноги, обвивали хвостами щиколотки. Тут были две ангорские кошки, абиссинская, мальтийская, домашняя бесхвостая, пестрая, но большей частью беспородные полукровки. Зеленые, желтые, голубые, серебристо-серые глаза смотрели на Золта с любопытством. Кошки не урчали, не мяукали, просто молча наблюдали за ним.

Вообще Золт недолюбливал кошек. Ему приходилось терпеть их под боком не только потому, что сестры души в них не чаяли, но и потому, что сестры и кошки как бы срослись душами. Прикрикнуть на кошку, ударить ее – все равно что поднять руку на сестру. А этого он никогда себе не позволит: мать на смертном одре строго-настрого завещала заботиться о сестрах.

Разведав, что происходит в коридоре, кошки дружно повернули обратно. Помахивая хвостами, напрягая переливчатые мышцы, распушив шерсть, они как одна хлынули вниз по лестнице.

Когда Золт вслед за ними спустился на первый этаж, кошки свернули за угол и пропали. Он миновал темную, затхлую общую комнату. Пахнуло плесенью из кабинета, где ветшали на полках любимые книги матери – сентиментальные романы. Проходя через полутемную гостиную, он слышал, как под ногами хрустит сор.

Лилли и Вербену он нашел на кухне. Сестры были близнецами. Светловолосые, белокожие и голубоглазые, они походили друг на друга как две капли воды: та же гладкая кожа, те же блестящие лбы, те же высокие скулы, прямые носы и точеные ноздри. Губы у обеих от природы были такие красные, что сестры обходились без губной помады, а их маленькие ровные белые зубки напоминали кошачьи.

Золт и так и этак пытался полюбить сестер – ничего не получалось. Однако, памятуя о матери, он не мог и не любить их, поэтому успокоился на том, что просто жил с ними под одной крышей, не питая к ним никаких родственных чувств. Сестры были донельзя худощавые, хрупкие – можно сказать, болезненно хрупкие – и бледные, как подземные жители, которым нечасто доводится бывать на солнце. Собственно, они и в самом деле редко выходили из дому. Их тонкие руки всегда были ухоженны: сестры холили себя с утра до вечера – ни дать ни взять кошки. Золту казалось, что пальцы у них чересчур длинные, неестественно гибкие и проворные. В общем, у сестер ни малейшего сходства с матерью – крепкой, полнокровной женщиной с ярким лицом. Уму непостижимо: такая цветущая женщина, а дочери – бледная немочь.