Чарльз Уильямс - Тени восторга Страница 26

Ну что же, подумал сэр Бернард, идея неплоха. Если Бог Кейтнесса собирается бороться с Найджелом Консидайном за душу зулусского короля, ему лучше соблюдать нейтралитет. Ему нравился Инкамаси как личность, он сочувствовал ему как африканцу, он интересовал его как король, наконец. Но пусть король решает сам: стать ли ему ревностным христианином или подчиниться Консидайну. Пусть заинтересованные силы разбираются сами. Он проводил своих гостей, вернулся, позавтракал, а потом позвонил Роджеру и договорился о переезде всего семейства во главе с ним самим на Колиндейл-сквер. В ответ на недоуменный вопрос о цели подобного мероприятия сэр Бернард сослался на возможность очередного авианалета. Долгая телефонная дискуссия, в которой приняла активное участие Изабелла, закончилась тем, что они приняли его предложение.

— Может быть, придется и вовсе уехать из Лондона, — предположил сэр Бернард, — ну, тогда вместе и поедем. А пока перебирайтесь ко мне. У меня здесь прекрасный погреб на случай всяких неожиданностей.

Тем временем Филипп вел машину в Ламбет и пытался привести в порядок изрядно расстроенные мысли. Он почти не спал — слишком уж его потрясли вечерние события. Эта чудная музыка, так тесно связанная с Розамундой, но все же уводящая от нее, требующая понять то, что скрыто в ее глубинах… или в его собственных глубинах? А если к этому прибавить разговоры Консидайна… Мимолетное видение, посетившее его на кухне Изабеллы, когда рука Розамунды предстала подобно небесной силе, простертой над всей вселенной, разделяя и соединяя одновременно, пробудило в нем волну незнакомого возбуждения; а ведь, похоже, именно об этой волне говорил Консидайн, когда описывал божественный восторг, дарующий победу над смертью. Вообще перспективы победы над смертью когда-то в отдаленном будущем Филиппа не очень-то интересовали, а вот победа прямо сейчас… Он начал смутно понимать, что хотя Розамунда и умрет когда-нибудь, то, что он в ней увидел, не только не может умереть, но и не имеет ничего общего со смертью. Конечно, интересно, думал он дальше, как это люди решили не умирать? Но это их дело в конце концов, а вот поговорить об этом с Розамундой… Правда, это будет нелегко. Она вечно торопится и раздражается от его медлительности, да и слова для такого разговора подобрать непросто. А потом, она ведь решит, что не умирать вообще неприлично, и, возможно, будет права. С Консидайном она уж точно не найдет общего языка, но он же сильнее… и что тогда? Потрясенный какими-то смутными, но ужасными перспективами, связанными с его возлюбленной, он поспешно перестал об этом думать. Вместо этого он припомнил так озадачившие его слова отца, сказанные в конце визита Консидайну. По сути, отец назвал Консидайна Верховным Исполнителем! Но ведь тот как-то связан с неграми, а Консидайн — местный, лондонец, человек, у которого он, Филипп, обедал. Так же не бывает! Даже победа над смертью представлялась Филиппу более вероятной, чем соединение в одном человеке этих двух ипостасей.

В Ламбете он последовал за Кейтнессом, осторожно ведущим зулуса за руку. Филипп, хотя и не стал бы называть себя христианином во всеуслышание, все же не соглашался с теми, кто не соглашался с христианством. Атеистические воззрения отца только усиливали это несогласие. В обычном противостоянии поколений Филипп вполне допускал, что обладавший, без сомнения, сильным интеллектом отец не может верно судить обо всем на свете. Впрочем, Филипп не собирался затевать сейчас теологических споров сам с собой. Он не мог оставаться в машине, пока остальные будут заниматься таким важным делом. Ведь если короля действительно усыпили, надо его разбудить. К слову сказать, очевидная связь зулусского короля с Консидайном ничуть не помогла Филиппу понять, чья же воля бросила Англии вызов от лица черного континента. Филипп вылез из машины и последовал за Кейтнессом.

Их встретил один из капелланов архиепископа и проводил в часовню. Кейтнесс подвел Инкамаси к ограде алтаря и поставил на колени, а сам опустился рядом. Филипп устроился неподалеку. Вошел архиепископ, облаченный в повседневную ризу, вместо служки его сопровождал капеллан. Они шепотом обменялись несколькими фразами, и архиепископ прошел к алтарю.

Филипп давно потерял интерес к Таинствам, первые же молитвы вернули его к смутным воспоминаниям о минутах скуки в детстве и юности. Архиепископ начал читать заповеди. Кейтнесс не сводил глаз с Инкамаси, пока священник произносил, словно заклиная, вечные слова: «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим».[29] Капеллан тихо вторил ему, и ритмичные серии наставлений продолжались. Архиепископ повернулся к алтарю, помолился про себя и перешел к Посланиям.

Филипп, непривычный к ритму службы, мало что понимал. Но отдельные фразы то и дело поражали его. «Тот, Кто в вас, больше того, кто в мире».[30] «Эта болезнь не к смерти, но к славе Божией».[31] «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет».[32] «Лазарь! иди вон».[33] Когда архиепископ вместе с Кейтнессом начали читать «Верую», Филиппа окатила горячая волна. Голоса трех священников слились, зазвучали мощным обетованием и смолкли. Несколько минут Филипп слышал только одинокий голос священника, да иногда в него вплетался тихий голос капеллана. Служба словно очистила и упорядочила его мысли. Он больше не пытался смириться, он смирился. Примерно то же он чувствовал иногда, пока ждал Розамунду — сплошное ожидание, а внутри — покой и уверенность. Филипп огляделся. Напряженное выражение ушло с лица Кейтнесса, теперь оно было преисполнено таким глубоким удовлетворением, что Филипп невольно посмотрел на зулуса. Но Инкамаси ничуть не изменился, он по-прежнему стоял на коленях перед алтарем, неподвижный, с остекленелым взором, руки безвольно лежали на ограждении алтаря. Лицо архиепископа, когда он поворачивался, преклонял колени, вставал, простирал или складывал руки, сохраняло торжественное и спокойное выражение. Филипп однажды видел отца за минуту перед сложной операцией, и вид священника напомнил ему тогдашнего сэра Бернарда: такой взгляд бывает у человека, осознающего не только тяжесть предстоящей работы, но и ее выполнимость. Филипп задумался: насколько происходящее можно было уподобить хирургическому вмешательству? Что надо было сделать с несчастным королем? Разрезать, удалить, зашить? Возможно ли вообще восстановить волю человека, как, например, желудок? Архиепископ казался не более взволнованным, чем любой священнослужитель, отправляющий службу, только сейчас, когда он молился об Освящении Даров, после слов «в ту ночь, в которую предан был»,[34] он вдруг остановился и повторил их более торжественно. «В ту ночь, в которую предан был…» Филипп почувствовал, что заглядывает в другой мир, в тот, куда заглянул однажды поверх протянутой руки, бывшей для него важнее всего в жизни. Он знал, что не может участвовать в разворачивающемся действе, и все же чувствовал, что если здесь на самом деле хотят помочь человеку, он должен принять в этом участие. И он начал безмолвно пытаться помочь молитве, какой бы бессмысленной ни казалась ему эта попытка. Однако результаты последовали сразу же. Внутри стало тепло, у всего на свете и у него самого появилось незыблемое основание, движения вокруг стали правильными и осмысленными. И хотя он по-прежнему не смог бы объяснить их смысл, теперь он был уверен: они соответствовали Силе, которой мир обязан своим появлением. Впрочем, ощущение тут же исчезло, он понял, что смотрит на обычных, знакомых ему людей, мысли роятся по-прежнему, сердце не вспыхнуло огнем вселенской любви. Зато пришла неколебимая уверенность. Филипп вдруг понял, что люди вокруг него неподвижны. Архиепископ стоял на коленях перед алтарем, а остальные застыли на своих местах.