Джинн Калогридис - Князь вампиров Страница 31

– Доамнэ, я чую смертного человека!

Не успела я вымолвить ни слова, как Дуня выскочила в коридор и побежала в сторону гостиной, расположенной возле комнаты Харкера. Мне не оставалось ничего иного, как побежать вслед за ней. Осторожно открыв дверь, мы вошли в гостиную.

Харкер сидел за столом и торопливо что-то писал в своем дневнике. Он явно не слышал нашего появления, но, будучи человеком восприимчивым, сумел его почувствовать и торопливо обернулся.

– Спать! – приказала я, пустив в ход свои чары. Англичанин послушно встал. Зажав в одной руке перо и дневник, другой он стал неуклюже придвигать к окну узкую кушетку (днем из окна открывался захватывающий вид: пропасть, на дне которой едва виднеется поросшая лесом долина, а вдалеке – величественная гряда гор с заснеженными вершинами). Когда кушетка оказалась возле окна, англичанин улегся на бок и немедленно захрапел. Лежа на боку, он храпел не столь громко и отвратительно, как на спине (в любом случае, если он и впрямь обручен, мне очень жаль его будущую супругу).

Дуня захлопала в ладоши и весело засмеялась, как ребенок при виде подарка.

– Какой хорошенький! – воскликнула она.

– Гость Влада, – предупредила я, мысленно соглашаясь с Дуниной оценкой.

Сейчас Харкер выглядел куда привлекательнее, нежели в постели: рубашка, брюки, жилет – одежда неброская, но свидетельствующая о хорошем вкусе хозяина. Каштановые волосы были сильно напомажены. Подбородок оброс темной щетиной (видимо, англичанин решил отпустить бороду), что придавало мальчишескому лицу более мужественное выражение и делало щеки и подбородок тоньше и рельефнее.

Мой приказ погрузил Харкера в столь глубокий транс, что его пальцы разжались и дневник с пером упали на кушетку. Кончик пера, на котором было еще достаточно чернил, вонзился в старинную парчовую обивку, мгновенно поглотившую непривычную влагу. Вскоре от чернил осталась лишь маленькая черная клякса, которую уже не отмоешь никаким мылом.

– Ах, эти беспечные гости! – воскликнула я тоном рассерженной хозяйки. – Никакого уважения к чужим вещам!

Схватив перо, я сунула его англичанину в карман жилетки. Затем я раскрыла дневник, надеясь обмануть Дуню и заставить ее поверить, будто впервые вижу этого благовоспитанного джентльмена.

– Тьфу ты! Что за каракули? Писал, как курица лапой. Почему он не желает писать на нормальном английском языке?

Я опустила руку, в которой держала его дневник, и, взглянув на спящего мужчину, тоном гипнотизера приказала:

– Отныне, сэр, вы будете только думать, что пишете на этом тарабарском языке, но в действительности вы будете писать по-английски, разборчиво и понятно, так, чтобы я смогла удовлетворить свое любопытство.

Наклонившись, я запихала дневник в тот же карман, что и перо.

Дуня, не отрываясь, глядела на Харкера. Ее рот был приоткрыт, обнажая блестящие острые зубы, а глаза горели таким нестерпимым голодом, что мне стало ее искренне жаль. Однако невидимая стена страха удерживала Дуню от вожделенной трапезы.

– Нельзя мне! – шептала она, обращаясь не к Харкеру и не ко мне, а к себе самой. – Нельзя! Он меня в порошок сотрет...

"Он", естественно, относилось к Владу. Мне захотелось ей сказать: "Глупышка моя, хватит бояться Влада. Этот человек – твой. Бери его!" Но прежде чем произнести эти слова, я почувствовала (именно почувствовала, а не услышала) цоканье острых каблучков... В дверном проеме возникла Элизабет. Почему же я так поздно ощутила ее приближение? Или она намеренно двигалась бесшумно почти до самой двери?

У меня отлегло от сердца, когда я заметила, что Элизабет больше не сердится. Она весело улыбалась. Приподняв подол платья, Элизабет быстро вошла в комнату и с любопытством поглядела на Харкера.

– Ого! Наш англичанин решил прикорнуть на новом ложе.

Я оставила Дуню вздыхать над запретным плодом и подошла к Элизабет. Та обняла меня за талию и поцеловала в щеку, словно и не сердилась вовсе. Видя ее благодушное настроение, я решилась заговорить о Дуне и обратилась к Элизабет на английском, чтобы верная горничная ничего не поняла:

– Мне больно смотреть на то, как она мучается. Она изнемогает от голода, а этот дурацкий страх перед Владом не пускает ее. Пожалуйста, дай ей насытиться, как и мне тогда, – чтобы не осталось следов.

Честно сказать, я сильно опасалась, что моя просьба вновь рассердит Элизабет либо мне придется выслушать уже известную песню про ее нежелание понапрасну тратить силы, которые она приберегает до момента нашего отъезда.

Но Элизабет только шутливо нахмурилась и потрепала меня по щеке. Уголок ее рта дрогнул, отчего на подбородке образовалась чудесная ямочка.

– Дуня, дитя мое, – обратилась она к несчастной горничной, – можешь спокойно утолить голод. Этот человек – твой. Только не погуби его, иначе Влад разъярится, а я не сумею тебя защитить.

Дрожа от желания и ужаса одновременно, Дуня недоверчиво поглядела на Элизабет.

– Доамнэ, если я его возьму, Влад непременно заметит следы от укуса!

Я приблизилась к ней.

– Не бойся, не увидит. Элизабет умеет удалять такие раны.

Ох, моя бесхитростная Дуня! Вся несложная гамма чувств была написана на ее милом лице. Конечно, она сразу насторожилась, когда я сказала ей про способности Элизабет, и догадалась, что я уже видела это своими глазами. А значит... я тайком от нее – своей верной и преданной спутницы – насыщалась кровью англичанина. Но высказывать мне свое недовольство Дуне сейчас было некогда, поскольку ей предоставлялась чудесная возможность вдоволь насытиться кровью Харкера, не опасаясь возмездия.

Как всегда бывает в таких случаях, голод оказался сильнее гнева. Она наклонилась над англичанином. Веки Харкера дрогнули. Он открыл глаза и уставился на Дуню с тем же вожделением, как в тот раз взирал на меня. Его губы сладострастно приоткрылись. Чем ближе наклонялась к нему Дуня, тем сильнее разгорался внутри меня знакомый огонь.

До чего же медленно она приближалась к его шее. Такого трепета страсти, но не безудержной, а почтительной, я еще не видела. С удивительной нежностью Дунины зубы коснулись его шеи, именно коснулись (мне казалось, она с жадностью вопьется в его едва заметно пульсирующую вену). Дуня была сейчас красива, как античная статуя: чувственно полуопущенные веки, бледное хрупкое лицо на фоне более грубого, раскрасневшегося лица Харкера. Локон волос, выбившийся из ее косы, упал англичанину на щеку и свернулся черной с рыжим отливом змейкой.

Дуня замерла и медленно закрыла глаза, наслаждаясь экстазом, который породило в ней ожидание.

Но зато я была голодна! Голодна! Голоднее, чем когда-либо. Но теперь я уже знала, что одной крови для утоления моего голода недостаточно. Прижав руку к вздымающейся груди, я взглянула на свою Элизабет.