Артем Тихомиров - Приход ночи Страница 39

Возможны депрессивные состояния, приступы меланхолии и самокопания, тщательно скрываемые от других. Одинок. Сторонится сексуальных контактов с женщинами, из-за чего его садистические наклонности все больше приобретают характер мании. Причинять боль, унижать — его способ удовлетворять половой голод и стремление властвовать. Это то, что я поняла из целого листа перечислений. На мой вопрос, что дает такой портрет, Гмызин сказал, что в таких случаях, как мой, психологи-криминалисты его составляют обязательно.

Обычно, добавил следователь, маньяки входят во вкус и их преступления принимают серийный характер. Портрет пригодится на будущее, если обнаружатся иные жертвы. Но описание слишком общее. Мало ли вокруг таких людей? Каждый пятый молодой белый мужчина может подойти под этот шаблон. Гмызин заметил, что подходят-то подходят, но не все совершают преступления.

Он попросил меня добавить кое-что от себя, если я вспомнила нечто особенное. Я подумала, но ничего не сумела сообщить. По-моему мнению, это описание все равно ничем не поможет, если нет реальных улик против кого бы то ни было. Гмызин поблагодарил меня за сотрудничество со следствием. Тогда я еще лелеяла надежду, что все будет хорошо. Жаль, что ошиблась.

Заходил психиатр. Веселый громогласный мужчина, от которого пахло яблоками. Два, больших и сочных, он принес мне, точно я маленький ребенок, угодивший в больницу с простудой. Я расчувствовалась. Психиатр рассказал мне несколько анекдотов, от которых я хохотала как ненормальная. Сама не замечая, я попала под власть его обаяния. Он умел повысить человеку настроение — ну, на то он и специалист. Втайне я была ему благодарна за визит. Он задал мне дюжину вопросов, как бы невзначай, в процессе непринужденного разговора, и я была довольна, что ко мне пришел не заплесневелый шамкающий старший ординатор, в каждом видящий психически ненормального.

— Ну и как я?

Этот вопрос я задала в конце, после получаса смеха и шуток.

Щелкнула авторучка.

— Я мог бы провести глубокое всестороннее тестирование, но не вижу в этом смысла. Вы вполне адекватны и отвечаете за свои действия. Вы отлично держитесь, учитывая пережитый стресс. Конечно, я бы мог порекомендовать понаблюдаться некоторое время, чтобы исключить возможность рецидива или обострение депрессии, но это только если вы сами пожелаете. Если никогда не страдали навязчивыми состояниями, не состояли на учете, я бы не стал вмешиваться. Иногда человеку лучше самому во всем разобраться.

— Значит, я не нуждаюсь в помощи?

— Нет. Только если в психологической.

— Психолог была.

— А, Логинова…

— Я отказалась от терапии.

— Вам решать, Людмила. Не беспокойтесь, ваши сны пройдут, для этого понадобится время, но никуда они не денутся. Им придется исчезнуть. Вы ведь будете жить с подругой?

— Да.

— Прекрасно. Главное — вам не надо долго оставаться в одиночестве.

Устраивайте самой себе трудотерапию. Плюс к тому расслабляющая музыка, избегайте есть возбуждающую пищу и препараты. Я выпишу вам рецепт на успокоительное, оно вам не повредит. Хотя бы для того, чтобы спокойно спать.

Нервишки подлечить никому не помешает. — Психиатр рассмеялся. — Бумажка на столе.

— Спасибо, — сказала я. — А как же быть с глазами?

— Я вижу, что вы, несмотря на некоторые рецидивы, вполне спокойно относитесь к этой травме.

— Я ничего не могу изменить.

— Вы правы. Но я предостерег бы вас от того, чтобы зацикливаться на этом. Вы не в силах ничего изменить. Вы считаете себя виноватой, но это неправда. Представляю ваш разговор с Логиновой на эту тему. Однако я ее поддерживаю. Вы остались живы. Думайте об этом. Это важно. Важнее и быть не может. И для вас, и для вашей близкой подруги.

Я кивнула. В случае с Логиновой я бы стала спорить и отрицать, но с ним мне не хотелось этого делать. Его голос действовал поистине волшебным образом, в нем был сила, умеющая утешать, успокаивать. Не глупая никчемная жалость, нет, — только голая убежденностью, что я имею права на полноценную жизнь. Он не воспринимал меня инвалидом.

Через пару минут, пожелав мне всего наилучшего, психиатр ушел. Сказал, что заглянет еще.

Тем же вечером я позвонила Тане. Боялась, что она сошлется на занятость и не будет со мной разговаривать, но ошиблась.

Мы поболтали. Таня была в хорошем настроении. После моего визита, по ее словам, она целый день порхала, почти не касаясь земли. Я ощутила приток тепла и спокойствия. Теперь у меня был человек, на которого можно опереться в любой ситуации. Таня сказала, что ждет, когда я выпишусь. Ей надоело есть свои ужины в одиночестве. Готовить для себя и тупо смотреть в телевизор по вечерам. Скука смертная, добавила Таня, смеясь.

Я ответила, что сама хочу побыстрее убраться из больницы, и чуть не расплакалась. В тот момент мне было очень одиноко. Распрощались мы еще через десять минут. Я решила не говорить Тане, что звонила на свой старый номер, хотя сначала намеревалась и ее попросить сделать пару звонков.

Отвернувшись к стене, я накрылась с головой и стала представлять, как мой похититель стоит в дальнем углу. Он сложил руки на груди. Вместо лица у него — черный провал, источающий невыносимый смрад.

В первые дни я надеялась, что еще находясь в больнице узнаю что-нибудь о маньяке, но мне не повезло. Где-то в глубине души я надеялась на чудо, что милиция поторопится и сделает свою работу на отлично. Примерно через две недели я поняла бессмысленность своих надежд. Что бы Гмызин там ни говорил, я для них только очередная жертва «тяжелой криминальной обстановки», безликие имя и фамилия в отчетах. Никого из мужчин, кто вел мое дело, не тронула по-настоящему эта история. Конечно, с их точки зрения, они сталкиваются каждодневно с гораздо более жесткими проявлениями насилия, рядом с которыми бледнеет мой случай, однако эта правда меня ничуть не успокаивала. Почему люди, призванные защищать и восстанавливать справедливость, делают свое дело так формально? В конечном итоге я поняла, что все жертвы подобных преступлений задаются этими вопросами. Это естественно. В той же степени как заверения органов следствия, что «они делают все от них зависящее». Никогда ничего не изменится. Как говорится, такова жизнь.

Последние десять дней я провела в больнице страдая от безделья. Таня приезжала еще пять раз. Я замечала по ее голосу, что она устала, но держалась молодцом, всячески старясь меня ободрить. Меня так и тянуло спросить, кем же она работает, если иной раз еле ворочает языком от усталости. Я убедила себя, что это не мое дело. Если Таня захочет, она расскажет сама.