Демон движения - Грабинский Стефан Страница 4

Я был у незнакомой мне деревни. Безжизненно, с поникшей головой, я прошел под Крестом Господним, наклонившимся над проселком у входа в село. Здесь, прямо под крестом, вилась серыми петлями одинокая тропинка; она отходила от шоссе и прорезала узкую кромку травянистого выгона. Я ступил на тропку с необъяснимым любопытством, раздумывая, куда она меня приведет. Тяжкая задумчивость угнездилась в моей душе, так что я не способен был смотреть на чудесный вечер и лишь упрямо впивался взглядом в сереющую у моих ног дорожку, бесцельно устремляясь вперед. А тропинка то бежала впереди прямо, то сворачивала зигзагом направо и налево, снова выпрямлялась точно по линейке и белела, белела без конца. Когда я внезапно поднял голову, в нескольких шагах передо мной оказался забор какого-то большого сада или парка.

«Ну да, — подумал я. — Видимо, я обогнул его, когда двигался по дороге, и сейчас подошел к нему сзади».

Догадка моя подтвердилась, когда через некоторое время я увидел в заборе маленькую калитку. Она была слегка приоткрыта. Подталкиваемый непостижимой силой, я распахнул ее настежь: старые, изъеденные ржой петли сухо скрежетнули... Я вошел внутрь. Чувства, которые тогда до основания потрясли мою душу, я никогда не забуду. Странное дело: место это показалось мне знакомым, даже очень хорошо знакомым, хотя я поклялся бы, что вижу его впервые в жизни. И все же... Было в этом всем нечто большее: я просто чувствовал, что нахожусь, так сказать, на своем месте, которое наконец нашел. Но что именно это было, я не мог себе объяснить. В то же время внезапно прекратилось сильное беспокойство, которое пожирало меня весь последний месяц. Вместо этого меня охватила какая-то холодность

- 19 -

и ожесточенность. Иногда только на мгновение эту плотную скорлупу пронзал страх, и я застывал, скованный леденящим ужасом. Но и это вскоре прекратилось, и я снова был поразительно спокоен.

Я стоял посреди прелестного сада. В каких-то двадцати шагах сверкал золотом, опалесцировал, переливался радужным сиянием темно-голубой пруд. Как раз сейчас косые падающие закатные лучи, пронизывая густые кроны деревьев, ложились на тихие воды; в их огне вспыхивали гребни волн, мерцая своими окровавленными гривами. Иногда вода взблескивала золотой чешуей, разбрызгивая воду светлыми каплями: поднималось стоцветное радужное сияние, дивно играло на солнце и лучистым каскадом возвращалось в родное ложе. Восхитительная рябь морщила гладкую поверхность и бежала хрупкими бороздами к берегам, отразившись от которых они, разбитые, разбегались, окруженные дрожащей пеной; а та падала белыми брызгами на прибрежную траву или увлажняла ладони листьев кувшинок. Вечерний ветер наклонял с грациозной любезностью гибкие ветви ракиты, которые, размашисто покачиваясь, приоткрывали лес белеющих снизу точеных стеблей, без изъянов и узловатостей. От камышей тянуло сильной терпкой сыростью, томящей чувства. Загнанная в камыши лодка покачивалась, словно танцовщица; ее борта были наполовину покрыты плесенью. Когда волнение усиливалось, она металась и с шорохом билась о стебли камыша, пытаясь выбраться на середину озерца; но тогда цепь, прикрепленная к рулю, а другим концом к колышку у берега, разворачивала заржавевшие звенья, чтобы через некоторое время, когда ветер утихнет, со звоном опуститься вниз, на дно. Забытое кем-то весло торчало сбоку, и когда лодка подпрыгивала на волнах, колотило по расходящимся волнам, взбивая на воде мягкую пену.

Тут и там виднелись островки из заблудившихся одиноких кувшинок и водяных лилий.

Пруд окружала широкая, посыпанная песком дорожка для прогулок, а дальше в неспешно наступающую тень погружались коренастые яворы, источавшие медовое дыхание

- 20 -

липы, пожилые, укутанные в поседевший мох дубы-бородачи; между кустами стыдливо прятала свой белый срам береза.

Из-под тени ясеней проглядывала изящная беседка, сколоченная из сосновых бревен. По поперечным решеткам вился дикий виноград с листьями темно-красного оттенка.

Я заглянул внутрь: там стоял маленький дубовый столик, окруженный с трех сторон лавочками, на нем лежало оставленное кем-то рукоделие, отличавшееся недурным вкусом, и пара мотков атласа. Рядом на скамейке — тарелка с остатками пирожного, большая черноглазая кукла в углу. В воздухе витал запах духов — не от кружевного ли платка, забытого на столе?

Утомленный блужданиями, я присел. Только теперь мое внимание привлекла укрытая под грудой шелковых нитей книжечка. Открываю: записная книжка, почерк мелкий, женский, последний листок недавно заполнен...

...Боже мой! Какой же этот Стах милый, даже лучше, чем я когда-то предполагала... Завтра мы поедем в... в... угадайте!.. Вы не знаете? Так я скажу: далеко-далеко, в самый Неаполь, на купания. Я увижу море. Море большое, страшное, прекрасное. Мы едем на целые долгие три месяца. Тетя Здися была там год назад и говорит, что жизнь там прелестна и упоительна. Добрый Стах! Он все это делает для меня. Правда, говорит, что этот отъезд крайне необходим для его здоровья, но это я уже знаю... Бедняга в последнее время так намучился... Но дедушка обещал прийти на помощь. Бесценный дедушка!

Едва ли не больше всех нас обрадовалась Лютка. Когда я в первый раз сказала ей, что мы едем к морю, она подняла на меня сладкие глазки с вопросом, что это такое — море?

— Видишь, Люта, это такая большая, большая вода, в сто раз больше нашего пруда.

Она захлопала в ладошки от радости и с тех пор уже целыми днями щебетала о море. Тут я должна упомянуть, что моя доченька очень любит наш пруд и катание на лодке. Не раз Стах в свободные минуты, когда ему наконец перестают докучать эти несносные больные, садится с нами в лодку

- 21 -

и гребет; малышка с большим вниманием наблюдает за движениями весла или же с серьезным видом задает причудливейшие вопросы...

Прошу простить меня за сумбурность, но эти почти месячные приготовления и лихорадочное ожидание новых впечатлений вконец расшатали мои нервы. И может так случиться, что мне придется надолго прекратить писать. Скорее всего, мне не захочется собираться с мыслями на морском побережье, как говорят, «солнечный берег» расслабляет энергию, вызывая состояние ленивой безвольности. Боже мой! Почему бы мне не отдаться ей — так сладко млеть... в объятиях Стаха...

Я схватил карандаш, которым было заложено это место, и почти рефлекторно добавил: «Конец», а рядом положил крестик. Затем я вышел из беседки.

У входа кровавый блеск ударил мне в глаза: солнце повисло над самой землей. Я торопливо зашагал по прогулочной дорожке.

С этой стороны берег врезался в пруд острым клювом, образующим треугольный выступ. Мысок был скалистый, местами обросший мхом и плесенью. С плоской вершины, расположенной на уровне остального сада и дорожек, синими косами спускался вьюнок, склоны оплетал плющ, свисавший прямо над водой. На пологом склоне справа из расщелины вырос куст терновника; дикая прелесть кустарника удивительно красиво проступала на сером фоне скал. Весь мыс производил впечатление смотровой площадки. Над самым краем, наверное для того чтобы можно было удобно опереться, стояла ограда на железных балясинах; с виду она была уже старая и изъеденная ржавчиной, но держалась крепко. Войдя сюда, я оперся о нее спиной, чтобы охватить взглядом восхитительный вид на дальнюю часть сада. Внезапно я почувствовал, как предательски затрещали перила; отшатнувшись от коварной опоры, я осмотрел ее: четыре винта совсем ослабли, так что брус перил грозил выскользнуть из соединений. Не закручивая винтов, я медленно вставил его на место, после чего направился в тополиную аллею. Роскошная вилла у самого выхода из

- 22 -

нее блестела окровавленными закатом окнами. Осторожно крадучись, я добрался до дома, укрытого за кустами распустившейся сирени.

И вот, встретившись лицом к лицу с человеческим счастьем, я наблюдал за ним в его гордой, лучащейся красе, видел его во всей полноте, одаривавшее щедрой рукой своих избранников, дерзкое, победоносное, бесстыдное...