Стефан Грабинский - Избранные произведения в 2 томах. Том 2. Тень Бафомета Страница 44

….

Утром в субботу, то есть вчера, увидеть ее на вокзале не удалось: в толпе встречающих и пассажиров я упустил ее. Дождался следующего, четырехчасового поезда — и снова неудачно. Вдруг она вообще не приехала? Или приехала утренним поездом и сейчас уже дома? В любом случае надо пойти и убедиться.

Два часа до назначенного свидания превратились в настоящую пытку — и конца ей не видно. Я зашел в кафе, выпил неимоверное количество черного кофе, выкурил множество папирос, но усидеть не смог и снова выбежал на улицу. Проходя мимо цветочного магазина, вспомнил, что заказал цветы. — Непростительная рассеянность! Ведь я начисто о них забыл!

В магазине приготовили букет пунцовых роз и азалий. Только что срезанные ароматные бутоны красиво выглядывали из папоротникового жабо и слегка колебались от легкого вечернего ветерка. На городских часах пробило без четверти шесть.

Я обернул цветы тонкой бумагой и быстро направился в сторону реки. Через несколько минут, миновав мост, уже нетерпеливо подходил к вилле. Сердце колотилось в груди, ноги подкашивались. Вот и калитка: я нажал ручку — дверь поддалась. От охватившего меня счастливого волнения пришлось прислониться к изгороди: она все-таки вернулась!

Я стоял, пытаясь унять волнение, несколько долгих минут. Затуманенный взгляд блуждал по липовой аллее вдоль подъездной дорожки — длинные шпалеры тянулись до самого портала. В стороне сквозь тутовые и кизиловые деревца виднелась беседка, увитая осенним виноградом, — багровые листья рдели на сетке, густо переплетаясь с увядающим плющом…

На клумбах осенние цветы: изысканные перистые астры и дивные хризантемы. Запущенные тропинки, поросшие травой и сорняками, устланы пожелтелыми листьями каштанов, грустно облетали кирпично-красные клены. У пересохшего мраморного бассейна краснели кровавые георгины, всеми цветами радуги переливались большие стеклянные шары… На каменной скамье, заросшей бирючиной и покрытой хвойным ковром, два чижика заливались перед отлетом прощальной песней. В далекой перспективе аллей в лучах заходящего солнца серебрилась паутинная пряжа…

Я обеими руками толкнул тяжелые входные двери и по винтовой лестнице поднялся на второй этаж. Тишина — нигде ни души. Вилла словно вымерла; никто не поспешил мне навстречу — ни прислуги, ни домочадцев. Электрические светильники в гигантских чашах ослепительным белым светом заливали пустынные залы и галереи…

В гостеприимно распахнутой передней неприятно поражали пустые вешалки — крючки из полированной меди отливали холодным блеском. Я снял пальто. В большое готическое открытое окно как раз доносился бой городских часов: шесть…

Я постучал в дверь напротив. Никто не ответил. Что делать? Войти без разрешения? Не заснула ли она с дороги?

Дверь открылась, и появилась она. Королевская корона каштановых волос, глаза — глубокие, гордые и прелестные — сладостные. Классическая головка, достойная резца Поликлета, на лоб приспущена усыпанная изумрудами повязка. Мягкий белоснежный пеплос облегал ее фигуру — статную и величавую, — грациозными складками ниспадая к ногам в античных сандалиях. Juno stolata.

Я склонился перед красотой и величием. А она, отступив, жестом пригласила меня в комнату — великолепную, утонченно стилизованную a. l'antique спальню.

В алькове она молча опустилась на ложе, изваянное в giallo antico.

Я приник к ее ногам, положил голову на колени. Она тепло, по-матерински нежно перебирала мои волосы. Долго, ненасытно смотрели мы друг на друга, молчали. Ни один звук не нарушал тишину, как будто оба боялись неосторожным словом спугнуть очарование, пленившее наши души…

Наконец она наклонилась и поцеловала меня в губы. Кровь застучала в висках, мир закружился в пьяном вихре — я более не владел собой. Подняв ее на руки и не чувствуя сопротивления, я опустился с ней на постель… Она быстро отколола на плече янтарную фибулу — моему взору открылась надменная нагота ее тела. И я обладал этой женщиной в боли и безмерной тоске, в упоении чувств и восторге сердца, в безумии души и пожаре крови…

Часы летели молнией, напоенные счастьем, краткие, словно ее вспышки, — свершались мгновения, стремительные, будто порывы степного ветра, драгоценные мгновения — редкостные жемчуга. Истомленные наслаждением, мы погружались в чудные сны — райские кущи, волшебные сказки, — дабы воспрянуть к еще более прекрасной волшебной яви…

Когда около шести утра я приоткрыл тяжелые веки и оглянулся, Ядвиги со мной уже не было.

Я быстро оделся и, напрасно прождав целый час, вернулся домой. Сейчас у меня кружится голова, жар разливается по жилам, губы пересохли и во рту странная горечь — мучит лихорадка. С трудом хожу, натыкаясь на вещи, шатаюсь, порой кажется — вот-вот потеряю сознание. Мир вижу сквозь дымку — роскошную дымку упоения…

….

На следующий день, вернувшись из редакции, я обнаружил на столе письмо от Ядвиги — свидание через неделю, снова в субботу вечером. Невыносимо долго ждать целую неделю, и я отправился к вилле «Под липами» во вторник после обеда. Калитка была закрыта на замок. Досадуя на Ядвигу, обошел несколько раз вокруг усадьбы в надежде увидеть возлюбленную где-нибудь в аллее. На пустынных тропинках гулял лишь осенний ветер, безжалостно свивая сухие листья длинными, печальными лентами. Быстро темнело, но в окнах не появились огни — дом стоял глухой и темный, покинутый… Видно, она проводила вечера в одной из комнат окнами на север и недоступных постороннему взгляду. Я ушел разочарованный.

Все попытки, предпринятые в последующие дни, закончились ничем. Пришлось смириться, уступить ее желанию и ждать субботы. Меня лишь безмерно удивляло, что за всю неделю я ни разу не встретил Ядвигу где-нибудь в городе, в театре или на прогулке. Верно, она основательно изменила образ жизни. Ядвига Калергис, некогда окруженная постоянным вниманием столичных денди и донжуанов, царица балов, концертов и великосветских раутов, жила теперь как монахиня.

В сущности, я доволен и горд. У меня нет пустых амбиций- выставлять на обозрение мое счастье; я вовсе не желаю чваниться моей победой перед людьми. Напротив — таинственность наших отношений несказанно привлекательна. Odi profanum vulgus…

….

Наконец-то наступил вожделенный день. Все утро я ходил сам не свой. Коллеги в редакции посмеивались: ясное, мол, дело, влюблен.

— Шамота совсем сошел с ума, — вполголоса говорил театральный рецензент, — с некоторых пор просто помешался. С ним невозможно разговаривать.

— Женщина! Cherchez la femme! — поддержал его старый как мир репортер. — Не иначе. Богом клянусь.