Кирилл Манаков - Хроники последнего лета Страница 45

Не меньшие изменения претерпела и речь этих двух авторитетных и очень серьезных людей. Куда-то делись слова — атрибуты блатного жаргона, а манера изъясняться стала неожиданно литературной и даже местами изысканной.

— Итак, — заявил Святой, — вы утверждаете, что я не имею права предпринять те действия, которые сочту необходимыми? Напоминаю, что лицо, определенное нами как арбитр, именно мне поручило провести все работу. Поэтому попытки противодействия я считаю недопустимым вмешательством.

— В чем же нарушение? — ответил Ночь. — Я всего лишь слежу за этическим равновесием. Если у вас есть планы — это ваше право. Не забывайте, что я очень внимательно фиксирую каждый случай нарушения этики, заметьте — вашей же этики. Мои руки развязаны, я не просто имею право, а даже обязанность противодействовать.

— Этика! От кого я слышу про этику?! Вы ухитряетесь извратить даже это понятие!

— Извратить? Как бы ни так. Я всегда даю свободу при трактовке этических норм — но я и не скрываю это. Вы же, по сути, делаете то же самое, но утверждаете о незыблемости принципов того, что ты называешь добром. Это ли не демагогия?

— Принципы добра незыблемы, и вы это знаете.

— Великолепный прием! Объявить собеседнику, что он знает о ваших утверждениях, и, стало быть, согласен с ними. Разочарую — это не так.

— И у вас есть доказательства?

— Разумеется. Помните Всемирный Потоп? Несомненно, он был организован исключительно из соображений высокого добра.

— Еще один вариант демагогии! — воскликнул Святой. — Вы же прекрасно знаете различие между духовным и бытовым пониманием добра!

— Да что вы говорите! — ехидно вопросил в ответ Ночь. — Вы уже разделяете эти понятия? Так и объясните своим последователям! И объясните, кстати, что нужного результата Потоп не принес — погрязшее в грехе человечество не стало лучше. Можно сказать, что зло пробралось на ковчег. Или придется признать, что наводнение — всего лишь случайность.

— А мы объясняем! Все сказано в великих книгах. Читайте внимательно, имеющий уши, да услышит!

— Ваши объяснения нарочно сделаны туманными и расплывчатыми. Почему бы не рассказать прямо и просто. Знаю почему — аргументов нет. Вопрос — зачем надо было создавать человека таким несовершенным? Отчего не сделать его открытым только для добра? В чем проблема? Или вы решаетесь оспорить постулат всемогущества?

— Мне неведомы высшие замыслы, — признался Святой, — наверное, потому, что человек способен на нечто, недоступное ангелам и демонам.

— «Нечто», — передразнил Ночь, — нравится вам все-таки играть словами. Не нечто, а вполне конкретное умение, непостижимое для нас, и из-за которого, собственно, завязалась дискуссия.

— Вынужден согласиться.

— Ну а если так, то несовершенство человека заложено в самой природе добра, которое является понятием относительным и не имеет смысла в отсутствие зла.

— Я всегда знал, что у тебя язык наполнен медом и ядом. Говоришь правильные вроде бы речи, но суть их ужасна.

— Ужасна?! Я всего лишь предлагаю задействовать, наконец, разум и признать очевидное.

— Вера не в разуме, — тихо сказал Святой, — а в душе.

Пока шел этот оживленный диалог, все присутствующие в камере смотрели на полемизирующих авторитетов с величайшим изумлением. Круглый широко распахнул глаза и открыл рот, от чего приобрел необыкновенно глупый вид. Да что там Круглый! Заваривавший чай татуированный зэк загляделся настолько, что кипяток переполнил кружку, залил скатерть, а зачарованный арестант все еще держал чайник наклоненным, хотя вода в нем давно уже кончилась. И никто не сделал замечание за проступок, который совсем недавно вызвал бы бурю негодования — так сильно все увлеклись необычным разговором.

Тем временем оба спорщика замолчали, застыли, да так, что от одеревенения на шеях надулись жилы, а лица побагровели. Наконец, наваждение закончилось, авторитетные арестанты в один момент обмякли, потеряли силы и повалились на койки. Круглый немедленно бросился на помощь смотрящему, а два татуированных зэка подскочили к Ночи.

Ночь первым пришел в себя. Он оттолкнул долговязого доброхота, поддерживающего его голову, резко сел и сказал отрывисто и зло:

— Слышь, Святой! Здесь — наша территория, и не твоим тут банковать. Так и передай. Баклана оставь — он со мной будет. Еще дешевые предъявы пойдут — придется ответить. Уловил?

Белый молча лежал на спине, закрыв глаза.

И тут Рудаков, до сих пор с интересом наблюдавший за происходящим, огляделся по сторонам и громко сказал:

— Ну, ладно, вы как хотите, а я пошел спать.

Развернулся, в полной тишине проследовал к своей койке, повалился на нее и моментально заснул.

Как ни странно, вечернее происшествие привело к тому, что отношение сокамерников к Рудакову стало благожелательным. Исключение, что неудивительно, составили Святой и Круглый, но и они ограничились демонстративным игнорированием.

Рудаков не привык к режиму дня вообще, а тем более к раннему подъему, поэтому пробуждение в шесть утра далось ему непросто. Умыться, как следует, не получилось — из краника текла тоненькая струйка воняющей хлоркой воды, и вдобавок куда-то запропастилась зубная щетка.

Пережитый стресс и предельное напряжение душевных сил привели к самым неожиданным результатам: самочувствие оказалось если не превосходным, то вполне удовлетворительным. Исчезли тяжесть в голове и нестерпимая боль в затылке, к тому же появился зверский аппетит, что, в общем-то, неудивительно — за весь вчерашний день во рту не было и маковой росинки.

Завтрак, однако же, разочаровал, хотя чего еще можно было ожидать от тюремной еды? Ячневая каша, заправленная маслом с резким химическим запахом, кусок мокрого серого хлеба и — не лучший выбор для гурмана, но, как говорят, голод — не тетка. Арестант по прозвищу Кипа, тот самый, которого Рудаков принял за карманника — и, между прочим, не ошибся — дружески толкнул в бок:

— Что, Рудя, по кайфу хозяйский хавчик?

Рудаков неопределенно пожал плечами, показывая, что все нормально.

— Да… — Кипа ковырнул ложкой в тарелке. — кашка какая-то…

— С вазелинчиком, — ехидно вставил его сосед — квартирный вор.

— Привыкай, Рудя, — наставительно сказал Кипа, — это не воля. Ежели грева не будет — дело плохо. Куришь?

— Нет.

— Ничего, закуришь. Ладно. Слушая, Ночь, может подогреть парнишку?

Сидевший напротив Ночь ответил неожиданно резко:

— Нет. Пусть сам живет, тут подарков не будет.

— Вот так, Рудя, — сказал Кипа, — живи, значит, как можешь. Трогать тебя за места разные никто не будет, а вот…