Дэвид Кейс - Клетка Страница 7

Я никогда не был суеверным ребенком. Я даже не верил в… существо, которым стал. Я не верил в существование Санта-Клауса, фей, ведьм или эльфов, которые оставляют деньги под подушкой и забирают зубы у маленьких детей. Мои родители тоже не верили во всю эту чепуху и с самого начала говорили мне правду. Так как же мог я верить в существование… не буду писать это слово. Я знаю, что делаю, — не желаю признавать то, что мне известно, словно это признание будет сильнее самого факта. Но ничего не могу поделать, и это не малодушие слабого человека, чей мозг отвергает правду, не бессмысленная уловка. Просто я решительно отказываюсь перенести это слово на бумагу. Я знаю это слово. Думаю о нем. Оно пляшет в моих мыслях, и у меня достаточно мужества для того, чтобы знать, что это слово живет в моем сознании, а я не предпринимаю ни малейшего усилия, чтобы выбросить его вон. По мере сил я живу со знанием этого факта. Я уверен, что на протяжении всей моей жизни наследственная болезнь была во мне, у меня в крови, что она разносилась по всем капиллярам моего тела, завладевая мною, по мере того как я рос, и становилась все сильнее, выжидая, таясь… Теперь я это знаю, но разве мог кто-нибудь предвидеть это? Это ж не моя вина.

Я всегда был довольно буйным ребенком. Часто сердился, выходил из себя. Но так ведут себя многие дети. Это весьма обычно. Физических изменений, которые могли бы послужить какими-то признаками начинающегося недуга, во мне не происходило. И все же… вспышки гнева, когда я дрался с другими детьми или разбивал свои любимые игрушки… эти вспышки происходили непонятно отчего. Они не были следствием чего-либо, что рассердило бы меня или огорчило; казалось, они происходили без всякой причины, в любое время, и не важно, был ли я в ту минуту счастлив или несчастлив.

Помню, однажды сосед, мальчик моего возраста, но поменьше меня ростом, бросил в меня камень и попал в бровь. Было ужасно больно. Камнем содрало кожу, и струйка крови потекла по моему лицу. Мальчик тогда испугался, потому что сделал мне больно без всякой причины, и еще потому, что я был гораздо сильнее его и мог ответить. Но я не стал этого делать. Я даже не рассердился, что удивило его, потому что он знал о моих вспышках. Я просто смотрел на него и не чувствовал никакого гнева, при этом кровь продолжала идти. Помню, кровь собиралась в уголке рта, и я слизывал ее. У меня слегка кружилась голова — от удара, наверное, — а я стоял, слизывал кровь и ничего не предпринимал. Тот мальчик, быть может, думал, что я боюсь его, ибо не отвечаю, и после того случая стал преследовать меня. Он поджидал меня после школы, бросался в меня камнями, толкал, а иногда бил кулаком. Я никогда не сердился на него. Никогда не хотел наказать его или избить и все его нападки воспринимал без гнева. А он хвастался тем, что терроризирует меня, и все остальные дети смеялись надо мной, но мне было все равно. Мне всегда было все равно, что думают другие. Вот пример того, что иногда во мне трудно было возбудить гнев, даже в тех случаях, когда это было бы совершенно оправданно.

А в других случаях… без какой-либо видимой причины… вспоминаю один вечер. Смеркалось. Я играл со своей любимой игрушкой, с заводным паровозиком. Я долго с ним играл и был вполне счастлив. Но неожиданно схватил его с рельсов, бросил об пол, и тот разбился. Но я продолжал бросать его снова и снова, пока паровозик не разбился на мелкие кусочки. В комнату вошла мать. Она очень рассердилась на то, что я разбил паровозик, и угрожающе заявила, что больше не купит мне ни одной игрушки, но мне, казалось, было все равно. Даже потом, на следующий день, я не жалел о том, что у меня больше нет паровозика. Думая о нем, я чувствовал, что правильно сделал, что разбил его. Я был рад тому, что так поступил. И чувствовал от этого какое-то удовольствие.

Именно непоследовательные поступки, вроде этих двух случаев, отличали меня от других слишком живых детей. Теперь я понимаю, что вспышки, должно быть, проистекали вследствие того же цикла, по которому сейчас развивается моя болезнь, но в то время у меня не было причин думать о какой-либо регулярности своих странных поступков или вычленять какой-то ритм. Не думали об этом и мои родители. Они, наверное, считали, что это издержки переходного возраста, и полагаю, что это не слишком их беспокоило.

О матери я помню немного. Она, по большей части, находилась в тени отца. Это был мужчина большого роста, всегда державшийся прямо, широкоплечий. И строгий. Он был набожный, высоконравственный, и я должен благодарить его за то, что воспитан правильно. Я всегда избегал того, что порочно и безнравственно. Он не раз наставлял меня. Произнося слова своим низким голосом и тыча указательным пальцем мне в сердце, он, исходя из собственного житейского опыта, рассказывал, как ему в жизни приходилось поступать и (что существеннее) чего он избегал. Я смотрел на него снизу вверх, пораженный его знаниями, добротой, его силой, и я всегда старался прожить жизнь, которой он бы гордился. И думаю, мне удалось бы это, если бы не недуг. Я никак не могу допустить, что и отец, наверное, носил в крови ту же болезнь, что этот добродетельный и строгий человек передал проклятие своему сыну, сам того не ведая. Вот еще одно доказательство того, что это не моя вина, что даже такой замечательный человек, как мой отец, ничего не знал о том, что и он мог быть поражен этой болезнью.

Сколько помню, только один раз мой отец был несправедлив и непоследователен. Только один раз он рассердился на меня. Это случилось, когда я был вынужден убить соседскую собаку, и я так и не смог понять, почему до моего отца не дошло, что я действовал лишь в рамках необходимости.

Собака принадлежала моему врагу, мальчишке, который постоянно изводил меня. Имени его я не помню. Он был так ничтожен, что едва ли стоил того, чтобы я его запоминал. А вот его собаку я помню хорошо. Это был большой и злобный зверь, дворняга с примесью восточноевропейской овчарки. Она частенько сопровождала моего обидчика, и к издевкам своего хозяина добавлялось мерзкое рычание. Пока мальчишка изощрялся в издевках, собака смотрела на меня своими желтыми глазами, высунув язык и дергая мордой, точно действия хозяина доставляли ей большое удовольствие. В такие минуты я не обращал на собаку никакого внимания. Я игнорировал и ее, и хозяина, но если выбирать из них двоих, то собаку, пожалуй, я ненавидел больше. Я знаю, что это заблуждение — верить в то, будто собака лучший друг человека. Это глупое утверждение, принадлежащее сентиментальным и невежественным людям, которых эти звери обманывают. А эта собака была особенно мерзкой тварью, со шкурой в грязных пятнах и с желтыми зубами. Она никогда не нападала на меня, но было видно, что ей бы этого хотелось.