Юрий Ищенко - Одинокий колдун Страница 72

Солнце так и не появилось; серые, мясистые тучи сгустились над озером, не проливаясь; тучи комаров звенели вокруг подруг, беспощадно их жаля. Мужик жег всю одежду, что была на них в походе: даже новые ватники, даже резиновые сапоги кинул в огонь; черный вонючий дым клубами обдал замерзших, прикрывающихся ладошками нескладных девушек. Он брал щепотью горячую золу из костра и измазал им лица, груди, бедра, ягодицы и ляжки, делая из них грязных уродин. Приказал надеть старые, пахнувшие потом ночнушки, вручил плети и вывел к болотному островку в виду темной озерной глади. Сказал хлестать друг дружку.

По первости ни Машка, ни Оксана не могли решиться на беспощадную порку; колдун начал чернеть от злобы, разразился жутчайшими матерными проклятиями, заскакав по-козлиному, бормоча и кидая в них грязью и камнями. Выхватывал то у одной, то у другой плети и сам хлестал, и крики боли, щелчки крепких плетей эхом отдавались по замерзшей воде, по низким берегам. Он крикнул, что время уходит, и если не начнут, то он их сейчас погонит прочь. И тогда Машка, закрыв глаза, начала первой хлестать подругу, сильнее и сильнее, та вопила, а Машка старалась, чтобы плеть скользила по телу с оттяжкой, рвала рубашку на Оксанке, срывала по-живому кожу, пускала светлую кровь...

Он исчез. Девки разъяренно бились плетями, уже оголившись, потому что вскоре лохмотья одежд свалились к ногам. Они, прикрывая одной рукой глаза, крича невразумительные обидные слова, калечили и мучили друг дружку. И словно бы били себя сами, потому что на каждый удар следовал ответный удар, и кричали, плакали, стонали девки одновременно. Сколько длилось бичевание, они не знали, может быть, полчаса, а, может быть, вечность: кровь смыла всю сажу, намазанную колдуном. Устав, обессилев, они падали, вставали на колени, скользили в разбуровленной топотом жиже... Пришел колдун, сказал, что доволен; и отнес их (сами идти не могли) в натопленную за это время баню.

Под баню он приспособил старый, заброшенный охотничий сруб. Перестелил пол, заткнул мхом щели, разворотил печурку, устроив каменку. Их уложил рядком, на широченном полке, сам разделся до пояса, сел на пол и ждал, пока они нагреются и распарятся в тяжелом раскаленном духе бани. Он лил на камни то ли квас, то ли брагу, с запахом дикого хмеля и горькой смолы. Девки стали изнемогать от ожога исхлестанных тел; Машка беззвучно плакала, с трудом глотая воздух в пекле; Оксана зашлась истошным криком, катаясь, пиная подругу, пытаясь встать и наброситься на колдуна, но сил не хватило. Изо рта у нее полезла желтоватая густая пена. Потом они обе смолкли в обмороке. Колдун облил каждую брагой из ржавой консервной банки, — и боль понемногу начала стихать. Он замочил в браге веники и начал их отпаривать попеременно дубовыми и березовыми пучками; это тянулось очень долго: он вроде и не усердствовал, похлопывал, тряс мелкой дрожью по телесам, на вениках еще держались последние листы. Он внес два ведра с ледяной водой из ключа и окатывал им то руки, то животы, то путаные волосы, — и непрерывно бормотал... «изыди, кровь-кручина, слизь-мертвечина, желчь-зараза и вражда из глаза...»

Думать Машка не могла, едва ощущала, что с ней делают, сквозь толстую ватную оболочку забытья. Она радовалась, что исступление, боль, шум, унижение позади, что ее вымыли, — чистая, свежая, мягкая радость разлилась по телу.

В очередной раз она очнулась, когда колдун опускал ее в озерную воду, на песок у берега, чтобы вода не заливала лицо. Мягкому и горячему телу стало холодно, но Машка с готовностью приняла и холод, просто ждала, когда привыкнет, и когда покой снова устоится и заполнит ее. Рядом то ли в обмороке, то ли во сне распласталась, как лягушка, нагая Оксана, мелкая рябь волн шевелила ей голову и худенькие обмякшие грудки. Машка перевела глаза на свои черные, сморщившиеся от озноба соски; ее груди вдруг напряглись, а снизу стал подниматься горячий вал крови; она схватила склоненного колдуна за руку, потянула на себя, целовала в заросшую седым кучерявым волосом грудь; он попытался вырваться, но не устоял и повалился на нее, сам погрузился в воду; и, оплетая его ногами и руками, она уже не дала ему вырваться...

И снова легла на лес ночная темень; девушки ушли обратно, в ночь, к болотам, к седым лишайникам на омертвелых ветках и к пушистым мхам и вереску на пустошах. Между собой не говорили, не делились пережитым и обретенным. Шли они легко, как будто их выскоблили, вычистили, и они стали пустыми, заново обретшими себя, без чувств в душе и мыслей в голове. Было лишь в каждой девке созревшее, выстраданное, закаленное болью, страхом, жаром и водой желание оставаться такой же мягкой, легкой, чистой. И в будущем только радоваться, согревать кого-то, кого еще не знала. Но девки уверовали, что их суженые вскоре объявятся. А Машка знала про нареченного наверняка еще и потому, что ребеночком успела обзавестись. В ней уже бродило, пухло, вскипало семя колдуна, оплодотворившее Машку, и теперь земля, лес, вода должны были, обязаны были обеспечить ребеночка любящим и трезвым, работящим отцом.

Колдун их не проводил. Сидел на берегу у затухающего костра и равнодушно смотрел, как они двумя белыми привидениями скользнули в лес к противоположному берегу. Он наказал им идти босыми, в новых рубашках, а по приходу назад, в квартиры, — собрать и безжалостно пожечь все накопленные запасы надеванной одежды, все, вплоть до шуб и шапок. И сказал еще им: ежели намеренно или случайно еще раз объявятся на берегу Собачьего озера, ждет их тут погибель. Потом помазал им губы своей слюной. Слюна была горькая, как хинин, и жглась не хуже кислоты. Бранно крикнул, чтобы убирались поживей. Они шли, босые и тихие, и даже не знали, что колдун напрочь забыл о них, глядел на озеро, на берега, на темнеющее облачное небо и то ли думал, то ли спал, уставившись вдаль пустыми, тоскливыми глазами.

Осень привычно мочила и знобила жителей города Петербурга, осень укутывала их в теплые куртки и штаны с подкладом, в длинные юбки и непромокаемую обувь. Осенние злые ветры рвали и разбрасывали мокрые гниющие листья, мурыжили на газонах отмирающую траву, сыпали и сыпали с неба на дома, на асфальт, на машины щедрыми горстями холодную зеленоватую воду. Переполнилась и пенисто волновалась Нева. Люди ходили слегка оглушенные, вялые, как рыбы после варварских взрывов динамита: еще пару дней назад эти люди смотрели по телевизору одну и ту же картинку с высоченным кубом серого многоэтажного дома, в окнах машут красными флагами и потрясают автоматами обитатели дома; а снизу к дому сползаются боровчатые жабы с хоботами — танки, хоботы вздрагивают от выстрелов, клубы черного дыма и желтого пламени закрывают дом, затем рассеиваются, летят вниз осколки бетона; и снова грохот, снова взрывы, и уже окна сочатся огнем и копотью пожара...