Юрий Ищенко - Одинокий колдун Страница 77

— Przyszedl tensam dziadek[1], — сказал служитель.

Ксендз поморщился и вздохнул, но, увидев, как помощник с миной услужливости на лице готовится сам, за ксендза, принять решение, поспешил проявить твердость и сказать:

— To darmo...[2]

Служитель сложил в умилительном восторге толстое бородатое лицо, сочувственно покивал и сообщил:

— On tu bedzie zo chwiele[3].

Прежде чем сходить за посетителем, он неспешно снял белый кружевной надрясник, как если бы умыл руки при виде чужой глупости. Старик ждал приема у ксендза и вчера, весь вечер, но тогда новому настоятелю костела хватило мудрости не связываться с грязным бродягой. Молча объяснив все это начальнику сокрушенным видом, служитель пошел за гостем.

Сперва ксендз услышал, как дышит этот старик; ксендз убирал бумаги со стола, затем тушил свечи в трех больших канделябрах, — а с улицы послышались чавкающие шаги и хриплое, старческое дыхание измученного человека. Ксендз нахмурился; служитель вел посетителя не через зал, мимо алтаря, а снаружи, темным и грязным переулочком. Хлопнула дверь, что-то предупреждающе буркнул невидимый прислужник, не заходя в покои ксендза. Спустя несколько мгновений в приотворенную дверь протиснулся толстый пожилой человек с обнаженной длинноволосой головой. Не поздоровавшись, старик глянул на распятие под низким потолком и перекрестился; причем сделал это неправильно, на православный манер — тремя пальцами и от правого плеча. Ксендз привык, что поначалу его прихожане в этой дикой стране не умеют ни креститься, ни участвовать в богослужении, но тут он заподозрил другое: старик крестился привычно, как если бы это делал сам ксендз, коротким махом. И не подошел к хозяину костела, даже не поклонился, как сделал бы любой богобоязненный католик. Сразу начал стаскивать с себя мокрый, слишком тесный в плечах плащ, оставшись в черной плотной рясе и с большим золотым крестом на груди. Перед ксендзом стоял то ли безумный, то ли пьяный православный священник.

— Прошу пана, — ксендз встал из кресла у камина, показал старику на стулья; подошел и сам присел в небольшом отдалении от странного гостя.

— Ты по-русски могешь? — фамильярно и с некоторой наглостью полюбопытствовал старик.

— Очень плохо, и имею мало времени, к моему сожалению. Боже ж ты мой, у ксендза много, много забот, — слегка всплеснув руками, нажимая на шипящие согласные, проговорил хозяин.

— Давай чтоб сразу без утайки, — сказал глухо странный старик. — Ты, ксендз Владислав, в своем Ватикане всяким тонкостям этикета обучен, и как сумасшедших отшивать, ты тоже знаешь. Но знавал я такую семью Дубовских в тридцатые годы, жили они со мной рядом на Васильевском острове, на набережной за Горным институтом, такие добропорядочные набожные христиане...

Ксендз чуть нервным жестом руки прервал старика.

— Да, я их сын. Я могу вести речь на русском, но мне это малоприятно, если вы в курсе истории моей семьи. Говорите, я буду слушать.

Отец Димитрий тоже помнил, что родителей мальчика в 39-м выслали в Сибирь, и прежде чем вернуться в Польшу, а оттуда попасть в школы Ватикана, ксендз имел время невзлюбить русский язык.

— Quaeso narro...[4] — нетерпеливо бросил поляк и пристально глянул в глаза слишком осведомленного гостя.

— Я был настоятелем тамошней церкви, — объяснил старик. — Теперь я никто, поп-расстрига. А ты у иезуитов, конечно, обучался; не говори ничего, если так, это даже хорошо. Тогда ты больше подготовлен к моему рассказу, хоть на миг усомнишься в моем безумии. В этом моя последняя надежда.

— В чем, — отрывисто, — по-русски бросил ксендз.

Старик вдруг состроил хитрую сморщенную рожу, словно предлагая глупую шутку, и, нарочито трудно выговаривая слоги, с напыщенным видом (явно передразнивая ксендза) выговорил:

— Defendo patriam meam[5].

— Senev, audio[6], — холодно повторил ксендз.

В последующие три часа он слушал историю острова, языческого могильника и опасности свершения Исхода. Верил или не верил ксендз Владислав, было ли ему интересно, или он дремал под горячечный шепот старика, никто бы не понял. Никаких признаков внимания или нетерпения не проявило его холеное строгое лицо. Когда колдун-истопник впервые появился в рассказе священника, ксендз заметил: «Canis lupo similis est»[7].

И старик, подумав, кивнул.

Когда старик рассказал, как колдун Егор решился обратиться к бесовским силам для спасения ведьмы, а затем схоронил ее, бросил защищать остров и скрылся, ксендз почти с удовлетворением сказал: «Cave canem»[8].

Но старик мрачно глянул на него, засопел; попросил кагора, чтобы смочить пересохшее от говорильни горло. По окончании рассказа оба молчали. Ксендз открыл глаза и спросил:

— Quid faciam?[9]

— Do ut des[10], — сказал старик. — Tibi curandum est[11].

Ксендз встал и пошел провожать посетителя, ведя его на этот раз через зал для богослужений. Там старик остановился у низенького бордюрчика, ограждающего пространство алтаря, и огляделся. Зал полукруглой формы, с двумя десятками стульев вместо аккуратных скамеек для молящихся, был темен. Лишь несколько свечей теплились в алтаре, под большим крестом с распятой гипсовой фигуркой Христа, слегка аляповато раскрашенного масляной краской. Кроваво поблескивали потеки на стигматах скульптуры. За крестом на сырой штукатурке фасада только что написали Богоматерь с младенцем Спасителем. Сильно пахло свежей известью и ацетоном.

Кроме того, в костеле сняли фальшивый потолок, чья плоскость должна была сделать зал пригодным для госучреждения; и теперь вновь открытый купол со стрельчатыми окнами (половина из которых была уже застеклена, а вторую прикрывали жестяные листы) чуть-чуть освещал зал; можно было различить в нем искрящиеся звезды. Ксендз мрачно ждал от православного священника ехидных замечаний об убогости заново открытого костела.

— Причасти меня, если сможешь, ну и если захочешь... — попросил старик, стоя к нему спиной.

— Боже ты мой, а как же, смогу, — с готовностью откликнулся ксендз и лишь затем, мгновением позже, сам задумался, — а вправе ли он причащать православного, да еще и столь грешного человека...

Исчез в ночи старик; ксендз запер костел и пошел переулочком в двухэтажный флигелек, где жил вместе с двумя монашками и помощником; там же польский консул Санкт-Петербурга иногда селил важных и полезных гостей. И тогда, и позже, в постели, Владислав думал о рассказе бывшего священника, нынче алкоголика и душевнобольного. Он сам не знал, поверил ли он, или лишь с некоторым сочувствием и любопытством выслушал занимательную историю.