Сергей Павликов - Эволюционные и «революционные» изменения государственно-правовой формации Страница 3

§ 1. Сущность, идеология и разновидности «государственных переворотов»

Первоначально нам представляется необходимым обратить внимание на достаточную условность терминов «государственный переворот», «заговор», «восстание», «революция». К сожалению, многое здесь зависит не только от объективных факторов (развитие производительных сил, мнение большинства населения и т. п.), но от факторов субъективных, в том числе, от «удачливости» борющейся за власть группировки. Так, например, в случае если эта группа лиц получает власть, то предшествующие события провозглашаются «революцией», совершенной «во имя народа»; если ее действия пресекаются, то все ее лидеры привлекаются к юридической ответственности, а их действия получают, как правило, такую правовую оценку как попытка государственного переворота (государственный переворот).

Нет единства мнений в отношении этого вопроса и среди представителей научного сообщества. Они пишут, что «в ХХ веке в России неоднократно менялись как формы правления, так и сами правители. Из одиннадцати только пятеро оставались у власти до своей кончины. Еще пятерых свергли или как императора Николая Второго и Михаила Горбачева – последнего в этом списке – вынудили «отречься от престола». Одиннадцатый и последний правитель России [имеется в ввиду Б. Ельцин – авт.] ушел достойно и уж точно не в результате переворота»[17].

Б.Н. Земцов ставит вопрос о том, всякое ли нарушение законодательства означает совершение государственного переворота и пишет, что «следует дать ответ отрицательный. Если в результате нарушения конституции происходит изменение социально-политического строя, он становится другим, то в таком случае мы вправе говорить о перевороте государственном».[18] Соответственно, события октября (ноября) 1917 г. характеризуются и как «Великая революция», и как «государственный переворот». Так, О.В. Мартышкин отмечает, что «…читателям, слушателям, зрителям внушается, что, в сущности, и революций никаких в России не было, а имели место подрывная деятельность иностранных разведок, заговоры, перевороты. В телефильме о Троцком, показанном в годовщину Февральской революции, проводится мысль, что беспорядки 1905–1907 гг. были делом рук японской разведки. Утверждения, что Октябрьская революция проводилась на немецкие деньги, давно уже подают как хрестоматийный факт».[19] События новейшей российской истории конца прошлого века также характеризуются разнопланово: «реформы», «заговор против СССР», «государственный переворот», либо, напротив, как «Великая либерально-демократическая революция конца 80-х начала 90-х годов». [20]

С учетом указанного обстоятельства мы предпримем попытку сосредоточить внимание в этом разделе монографии на научной характеристике «государственных переворотов», прежде всего, как кризисных явлений в развитии любой государственно – правовой формации. Основной тезис этой работы достаточно очевиден и, возможно, носит тривиальный характер: целесообразность «революционного» пути трансформации государства и права не подтверждается, за редким исключением, историческим опытом. Вместе с тем, по своей сущности революционные потрясения, нередко, «маскируются» власть имущими под «реформы», а инициаторы государственного переворота стремятся заручиться поддержкой народа, псевдолегализоваться и быть представленным населению как «мирный», «эволюционный» путь развития общественных отношений.

Кроме того, отрицание автором монографии обоснованности революций и, прежде всего, «цветных» революций, которые очень трудно отграничить от государственных переворотов, нередко, наталкивается на непонимание даже со стороны отдельных коллег-юристов. Их основной аргумент связан с наличием, так называемых, естественных прав, к числу которых они относят право на свержение «антинародной» власти. Мы не можем утверждать, что эти рассуждения полностью несостоятельны; однако они, во многом, демагогичны и, главное, опасны для самого населения. Во-первых, трудно определить, какое правительство является «антинародным»; еще труднее – разрешить вопрос о том, когда его можно «свергать» и какие силы и средства следует для этого употребить. И, наконец, самое главное: «платить» ценою своего имущества, здоровья и даже жизни придется этому самому «народу», о благе которого так всегда пекутся идеологи государственных переворотов.

Идеология государственных переворотов, нередко, носит «заманчивый», открывает «перспективы» быстрого улучшения уровня жизни и даже построения «идеального» общества без государства и права. Эта идеология пытается обосновывать возможность совершения государственного переворота таким «естественным» правом как право на свержение «неугодного правителя» и, конечном итоге, обусловливает позицию анархизма, отрицания ценности государства и права. Попробуем проследить цепочку соответствующих умозаключений, согласно которым в природе человека не заложена необходимость существования для него господина, деспота. Сторонники государственных переворотов охотно приводят цитаты о том, что «человек, нуждающийся в господине, животное», а «государство…есть машина, которая подавляет свободу, угнетает человека, превращая его в «винтик» такой машины».[21] Соответственно, «самый лучший правитель, тот, кто в меру своих возможностей способствует наступлению такого состояния, при котором человечеству, наконец (когда же это будет?), не нужны будут никакие правители… Народу нужен господин до тех пор, пока у него нет своего разума: чем больше у народа появляется разума и способностей к самоуправлению, тем слабее должно становиться правительство, а под конец и вовсе исчезнуть».[22] Следующий шаг в этих умозаключениях связан с признанием возможности «безгосударственного состояния». Фактически это анархический подход, утопизм которого очевиден. Анархизм всегда представлял собой удобную идеологическую платформу для государственного переворота: народ убеждают в перспективной «безгосударственности», но всегда «временно» устанавливают революционную диктатуру и режим тоталитарного государства. Уместно вспомнить слова о том, что «все новые властители, положение которых зависит от сочувствия и доверия масс, говорят вначале сладким языком».[23] В числе этих «сладких слов» утверждения о том, что «анархизм представляет собой…творческую созидательную силу народа, выработавшего учреждения обычного права, чтобы лучше защищаться от желающего господствовать над ним меньшинства».[24] Соответственно, «всякая власть в той или иной степени стремится сосредоточить в своих руках бразды правления жизнью общества. Она предрасполагает массы к пассивности, ибо само ее существование удушает в людях дух инициативы».[25] И, напротив, «во все времена, начиная с Древней Греции и до наших дней, появлялись личности и течения мысли и действия, стремившиеся не к замене одной власти другой, а к полному уничтожению власти, за владевшей общественными учреждениями, не создавая вместо нее никакой другой власти. Они провозглашали верховные права личности и народа и стремились освободить народные учреждения от государственных наростов, чтобы иметь возможность дать коллективному народному творчеству полную свободу, чтобы народный гений мог свободно перестроить учреждения взаимной помощи и заботы, согласно новым потребностям и новым условиям существования. В городах Древней Греции и, особенно, в средневековых городах (Флоренция, Псков и т. д.) мы находим много примеров борьбы этого рода».[26] Таким образом, якобы «анархизм родился из того же протеста, критического и революционного, из которого родился вообще весь социализм. Только некоторые социалисты, дойдя до отрицания капитала и общественного строя, основанного на порабощении труда капиталом, остановились на этом. Они не восстали против того, что составляет, по нашему мнению, истинную силу капитала – государства и его главных оплотов: централизации власти, закона (составленного всегда меньшинством в пользу меньшинства) и суда, созданных главным образом ради защиты власти и капитала».[27] В итоге, мы уже не далеки от позиции Н. Махно, согласно которой «государство, как власть, как организация общества, не могущего жить без насилия, разбоя и убийств – должно умереть под совместными дружными и сильными ударами революционных трудящихся».[28] Подобно рода рассуждения не чужды и «Катехизису революционера», ибо «спасительной для народа может быть только та революция, которая уничтожит в корне всякую государственность и истребит все государственные традиции, порядки и классы России».[29]

В результате государственного переворота (или для его обоснования) практически всегда ставится под сомнение сама ценность права. П. Кропоткин писал: «когда нам говорят о Праве с прописной и начальной буквой, и заявляют, что «Право есть объективирование Истины»…мы знаем, что эти мыслители шли ложной дорогой, и видим в их звучных фразах лишь попытки бессознательных обобщений, построенных на совершенно недостаточной основе, и кроме того затененных таинственными словами, чтобы гипнотизировать людей».[30] И далее у него же: «законы имеют двоякое происхождение, и это именно отличает из от устоявшихся путем обычая привычек, которые представляют собой правила нравственности…закон подтверждает эти обычаи, кристаллизует их, но в тоже время пользуется ими, чтобы ввести, обыкновенно в скрытой форме, какое-нибудь новое учреждение в интересах правящего меньшинства и военной касты. Например, закон, подтверждая разные полезные обычаи, вводит или утверждает рабство, деление на классы, власть главы семьи, жреца или воина; он незаметно вводит крепостное право, а позднее – порабощение государством». [31]