Компьютерра - Журнал «Компьютерра» № 27-28 от 25 июля 2006 года (647 и 648) Страница 11

У животных совершенствование социальных систем коммуникаций (то, что я изучаю) идет независимо от совершенствования интеллекта. На уровне низших позвоночных (рыб, пресмыкающихся, большинства видов птиц), когда система знаков напоминает костяшки домино, рассудок и сознание особи не только не участвуют в автоматизме социальной коммуникации, но даже, как мне кажется, активно вытесняются ею — они не нужны. Нужны только конкретные усилия по передаче информации теми способами, которые предусмотрены системой.

Следующий уровень обмена знаками сложнее. Я предполагаю, что он достигается у млекопитающих. Это сигнальная система типа шахматных фигурок. Агрессивные демонстрации млекопитающих отличаются от таковых у птиц тем, что у пернатых на каждую мотивацию (например, территориальную агрессию) приходится четыре-шесть дискретных демонстраций. Причем их форма мало связана с уровнем агрессии — как форма костяшек домино не связана с настроением игрока. А вот у млекопитающих не так. Здесь градуальный, непрерывный сигнал. Вы видели, как меняется мимика угрожающей кому-то кошки или собаки? Это плавные изменения, никаких дискретных демонстраций выделить нельзя, а сама агрессия достаточно хорошо читается в позе и движениях. В этом случае сигнал сложнее. Он передает не только информацию системного характера, а еще и рассказывает о самой особи, и это позволяет оценивать не только ситуацию, но и противника. Это как в шахматах, где каждая фигура информирует не только о своем потенциале, но и о позиции. А в домино нет позиционной информации.

Здесь я следую подходу Хуана Сенара (Juan Carlos Senar), каталонского орнитолога, который изучал агонистическую (связанную с нападением и бегством) коммуникацию чижей. Он показал, что угрожающие демонстрации, которыми обмениваются птицы, это не аукцион, на котором распределяются ресурсы, и даже не пантомима аукциониста. Это — знаки, отражающие спектр допустимых действий. Они информируют о том, какие действия я могу предпринять при том уровне угрозы, который партнер передо мной поставил своей демонстрацией. Как в домино, где каждая новая приставленная костяшка отражает возможность завершения игры в свою пользу. Чем длиннее выложенная цепочка, тем больше в ней информации — хотя какое именно содержание несет каждый значок, мы сказать не можем.

Давайте уточним различие между стимулом и сигналом. Все-таки это очень тонкое различие. Пусть у нас есть два робота, и один из них всегда реагирует на сигнал номер 8 отступлением. В чем разница в интерпретации этого воздействия как сигнала или как стимула?

— Разница в продолжительности. Приняв позу, животное воздействует на партнера двояко. С одной стороны — напрямую, «ударно» (даже если нет прямого физического воздействия). Так, угроза сама по себе влияет на мое состояние и либо подавляет волю к сопротивлению, либо разжигает ее. Например, когда служишь в армии или участвуешь в драках при других обстоятельствах, угроза со стороны сильного противника действует не менее сильно, чем удар. Так вот, классические этологи часто считают, что никакого иного воздействия у демонстраций животных нет. А точка зрения Евгения Панова еще более любопытна — он считает, что демонстрации, грубо говоря, только разжигают, возбуждают готовность к продолжению действий.

Но мне кажется, что этого мало. Одного желания недостаточно, даже в поведении животных. Нельзя играть в шахматы при помощи только неприязни к противнику. Помимо эффекта непосредственного воздействия, который обнаруживается легче всего, существует более опосредованный эффект передачи информации. И обнаружить его можно, наблюдая, как особи, проигрывающие в физической силе, выигрывают за счет верных решений! Это один из моих аргументов в пользу знакового характера этих сигналов.

А остальные аргументы?

— Крайне важно, что в природных условиях каждая минута обмена демонстрациями — большой риск для животного. И чем эффективнее демонстрация, тем выше ее рискованность для демонстранта. Райские птицы при токовании часами висят вниз головой, что практически исключает взлет и бегство при нападении хищника! Казалось бы, в этой ситуации, как только сопротивление партнера подавлено воздействием, нужно срочно сматываться. Ан нет! Маан и Гротиус [Maan M., Groothuis T., 1997. Sequential assessment in territorial conflicts of experienced and inexperienced cichlid fish// Advances in Ethology, Vol. 32. Proc. XXV Int. Ethol. Congr, Vienna. Behaviour Suppl., P.152] изучали агрессивные столкновения цихлидовых рыб и показали, что взаимодействие всегда продолжается еще долго после того, как победитель уже определен. Животные рискуют, продолжая взаимодействие, — ради чего, спрашивается, если результат, связанный с эффектом стимулов, уже достигнут? Единственный адекватный ответ с точки зрения адаптационизма — ради получения ценной информации.

Более того. В одной из работ, посвященных крикам тревоги гаичек (это такие серенькие синицы с черной шапочкой и галстуком), показано [Очень хорошийсайт, посвященный коммуникации животных], что трансляция сигналов тревоги заставляет взрослых гаичек немедленно замереть. А это невыгодно — в зимнем лесу надо кормиться непрерывно. Так вот, молодые особи этому сигналу доверяют меньше. В результате они чаще оказываются в когтях серого сорокопута или ястреба-перепелятника. Этот пример особенно хорош тем, что ведь молодые более возбудимы — и если бы сигнал просто возбуждал, они бы реагировали лучше — а они реагируют хуже. Значит, они хуже считывают соответствующую информацию.

Вот так, по моему мнению, можно разделить два пласта воздействия демонстрации. У нас, людей, с нашей совершенной сигнальной системой, это все давно разделено, у нас есть эмоции, интонации — и есть собственно слова.

С моей точки зрения, развитие сигнальных систем у позвоночных может быть описано классической триадой — тезис-антитезис-синтез (см. врезку). Тезис — системы типа домино, где "я" не играет никакой роли. Они есть у низших позвоночных. Затем — у большинства млекопитающих — "я" вступает в свои права. Это промежуточный этап, когда система, свойственная низшим позвоночным, уже разрушена созревающим сознанием (которое так любят изучать у обезьян), а настоящий язык в нашем понимании еще не возник.

«Б. Хазлетт и В. Боссерт провели статистический анализ некоторых форм сигнального поведения у девяти видов крабов. Авторы пришли к выводу, что большинство форм агрессивного поведения в данном случае имеют некоторую коммуникационную ценность. Хотя ответные реакции краба на сигналы, поступающие от другой особи, значительно варьируют, тем не менее каждый сигнал статистически имеет тенденцию вызывать или подавлять то или иное поведение у животного-реципиента. Удалось даже вычислить среднее количество информации, передаваемой крабом за одну демонстрацию. Оно оказалось неодинаковым у разных видов и составляло в среднем у всех изученных видов 0,41 бита. Скорость передачи информации составляла в среднем от 0,4 до 4,4 бита в секунду, что приближается к скорости передачи информации „танцующей“ пчелой».

Расскажите, пожалуйста, подробнее о понятиях «intelligence» и «mind», которые то и дело возникают в этом контексте.

— На русский mind переводят как «сознание», intelligence — как «интеллект». Для нас, думающих на русском языке, интеллект и сознание — это сущностные характеристики нашей психики. В английском языке intelligence и mind — это, скорее, операциональные термины. Intelligence — способность решать задачи на рассудочной основе. Mind — способность оценивать намерения, умение находить в себе и у партнера те или иные ментальные состояния. Что именно стоит за этими способностями внутри наблюдаемого «черного ящика», для метасмысла английского слова не так важно. В этом тонкая разница между русскими и английскими значениями этих слов.

Я уже говорил, что, согласно Выготскому, речь, язык имеют социальную природу, а интеллект совершенствуется биологическими механизмами; что речь относится к надындивидуальной системе, социуму, а интеллект относится к индивиду. В своем подходе я вполне ученически опираюсь на эту мысль и считаю, что сигнальная система животных не отражает достижения индивидуального понимания. А наша с вами — отражает. Мы приходим к новой мысли — и свободно выражаем ее в речи. У животных это, видимо, невозможно. У них, даже у антропоидов, мысли существуют отдельно, а видовая система общения — отдельно.

Насколько я понимаю, идеи о «знаковости» сигналов животных в этологии все-таки отнюдь не господствующие?

— Надо подчеркнуть, что речь в любом случае идет о твердо установленных фактах поведения животных. Но многие исследователи придерживаются другой интерпретации этих фактов. Скажем, Сифард и Чини (R. Seyfarth, D. Chiney) в своих широко известных исследованиях верветок (род мартышек) показали, что разные сигналы у них кодируют разные типы опасности. «Леопард снизу» — один сигнал, «орел сверху» — другой, «неизвестная опасность» — третий. Более того, недавно в журнале Nature появилась статья Цубербюлера (A. Zuberbuhler), где показано, что эти короткие крики тревоги могут складываться в некоторые «фразы» — с определенным синтаксисом, в зависимости от которого реакция животного на разные сочетания опасностей будет разной.