Компьютерра - Журнал «Компьютерра» № 27-28 от 25 июля 2006 года (647 и 648) Страница 12

Насколько я понимаю, идеи о «знаковости» сигналов животных в этологии все-таки отнюдь не господствующие?

— Надо подчеркнуть, что речь в любом случае идет о твердо установленных фактах поведения животных. Но многие исследователи придерживаются другой интерпретации этих фактов. Скажем, Сифард и Чини (R. Seyfarth, D. Chiney) в своих широко известных исследованиях верветок (род мартышек) показали, что разные сигналы у них кодируют разные типы опасности. «Леопард снизу» — один сигнал, «орел сверху» — другой, «неизвестная опасность» — третий. Более того, недавно в журнале Nature появилась статья Цубербюлера (A. Zuberbuhler), где показано, что эти короткие крики тревоги могут складываться в некоторые «фразы» — с определенным синтаксисом, в зависимости от которого реакция животного на разные сочетания опасностей будет разной.

Так вот, все эти люди, достигшие вершин в изучении языка животных, утверждают, что языка у животных нет! Чини и Сифард посвятили этому вопросу специальную большую статью. Но утверждают они это просто потому, что язык как систему знаков и сообщений, обслуживающую социум, они жестко увязывают с личным пониманием индивида, с сознанием (mind). А поскольку, судя по всему, «майнда» у несчастных верветок нет, то и «языка» — при таком подходе — в принципе быть не может.

С другой стороны, у антропоидов сознание очень развито. Они способны, например, оценивать намерения другой обезьяны или человека…

Неужели какой-нибудь сурок не способен оценить ваши намерения, — если вы подкрадываетесь к нему с палкой?

— Обезьяна способна на гораздо большее. Она может определить, обманывают ее или нет, и по-разному себя вести по отношению к человеку, который обычно с ней честен, и к тому, кто обычно обманывает. То есть она, условно говоря, приписывает человеку такие ментальные качества, как способность обманывать, эгоизм, альтруизм, и ориентируется не только на поступки, но и на предположения о вашем внутреннем состоянии. А вот птицы на такое абсолютно не способны. Для того чтобы это выяснить, можно сконструировать прибор типа настольного хоккея, где, чтобы адекватно играть, нужно представлять себя в роли другого. Антропоиды с этой задачей справляются, а уже низшие мартышковые обезьяны, в общем-то, нет.

Так вот, возвращаясь к определению языка, — различие интерпретаций опытов идет от того, что для нас образцом является наш собственный язык. Маркс писал, что язык человека — это ключ к пониманию языка обезьян. К сожалению, этим ключом часто пользуются как отмычкой — например, считая, что язык связан с сознанием всегда.

У обезьян ведь есть зачатки сознания?

— Разумеется. Не случайно в языковых проектах, когда мы даем обезьянам знаковую систему, они ею великолепно пользуются. Они умеют связывать свои концепты, идеи, причем на физиологическом уровне это объясняется наличием у них в мозге так называемых зеркальных нейронов, которые отвечают за умение понимать чужие действия, подражать им, вообще создавать концепции «типичных действий в типичных обстоятельствах» (см. врезку).

"Открытие Риззолатти и Арбибом зеркальных нейронов и вообще так называемых зеркальных систем дает совершенно новые подтверждения принципиальной важности имитации и даже самого факта фиксации действий «другого»… для возникновения языка и рефлексии как основ сознания человека. Зеркальные нейроны были открыты в префронтальной моторной коре макак, в частности в зоне F5. Было обнаружено, что эти системы картируют внешнюю информацию — действия (не просто движения), совершаемые другим существом, необязательно того же вида, но с понятной системой координат и интерпретируемым поведением. <…> Зеркальные нейроны реагируют только на определенное действие… когда субъект делает что-то сам, когда видит это действие или слышит о нем. Риззолатти говорит и о зеркальных системах, которые есть практически во всех отделах мозга человека и активируются, в том числе, при предвидении действия, при сопереживании эмоций или воспоминании о них и т. д.

Гомологичная исследованной на макаках в связи с открытием зеркальных нейронов зона мозга человека — 44-е поле по Бродману, частично являющееся зоной Брока и обеспечивающее речь. Оказалось, что и у человека эта зона отвечает как за сами хватательные движения, так и за наблюдения за ними, что показывает, на основе чего развился мозг, готовый для функционирования языка и построения моделей сознания других людей".

Значит, и идеи у обезьян тоже есть? Чего ни хватишься, все у них есть!

— У них нет своих знаков. Создать знак обезьяны не в состоянии. Вся их внутривидовая вокализация, позы — не более чем пантомима (кстати, мимика обезьян в точности соответствует нашей. К примеру, смех в этом соответствии — ритуализованный укус. Часто такой смех-укус виден у грудных малышей). Эта пантомима не несет фиксированных значений. Но как только человек дает им знаки — в виде ли жестового языка, в виде ли символов, которые набирают на клавиатуре, — они сразу научаются соотносить определенные знаки с определенными идеями (а ведь это и есть, по сути, соссюровское определение языка).

Более того, в опытах Ю. А. Счастного и Л. А. Фирсова (см. Счастный А. И., «Сложные формы поведения у антропоидов. Физиологическое изучение „произвольной“ деятельности шимпанзе»; и Фирсов Л. А., «И. П. Павлов и экспериментальная приматология») обезьянам давали некие жетоны, за которые можно было получать лакомство или игрушку, — и они сами начали обмениваться жетонами в определенном соотношении. То есть создали некий аналог экономики.

Очень интересны и последние опыты с карликовыми шимпанзе (есть два вида шимпанзе, обыкновенный Pan troglodytes, и карликовый, бонобо, Pan panniscus), которые характером и типом социальных отношений больше напоминают нас. У них нет такой жесткой иерархии, как в сообществе обычных шимпанзе, для структурирования сообщества используется не агрессия, а секс. В этих опытах (подробное описание всех «языковых проектов» дано в книге Ж. И. Резниковой «Интеллект и язык животных и человека. Основы когнитивной этологии») сначала использовались компьютерные знаки, а потом слова английского языка. Так вот, по способности связывать определенное слово с определенной идеей, комбинировать из слов некие высказывания о том, что обезьяна хочет делать, бонобо вполне были сопоставимы с нормальными двух— и даже четырехлетними детьми. Хотя у них не было указательного жеста, которым ребенок обычно инициирует родителя. А самое главное — не было языкового взрыва. Недавно вышла хорошая книга Евгения Панова «Знаки, символы, языки» (расширенное и дополненное переиздание книги 1983 года). Там есть специальная глава про языковые проекты у антропоидов. Скрепя сердце, он их описывает, всячески подчеркивая, что это не настоящее владение знаковой системой. Мне кажется, что владение вполне настоящее. Решающее отличие от человека в том, что нет механизма обратной связи, который заставляет ребенка все больше и больше овладевать знаками. Просто потому, что этот механизм реализуется на уровне социума, а не задан когнитивными способностями индивида (это опять мысль Выготского). А социум даже у бонобо другой, он не включает традиции изготовления орудий по идеальному образцу, с которого, думаю, и пошло развитие нашего собственного языка.

А что это за механизм? Практическая польза?

— Нет, ребенок выучивает язык задолго до всякой практической пользы. А опыты с грудными младенцами показывают, что интеллект младенца вполне развит, когда языком он еще не владеет (младенцы могут решать сложные задачи на экстраполяцию). И как раз в это время формируется так называемый бондинг, связь с матерью. Можно сказать, эластичный трос, когда мать откликается на движение и желание ребенка, называет ему предметы. Ребенок приучается удовлетворять свои желания не прямым путем, а манипулируя поведением матери. Мать старается угадать желания ребенка, и этот эластичный трос, на пока что несигнальной, незнаковой основе, способствует быстрому и эффективному впитыванию языка. Это даже не обучение, это нечто иное. В книге Стивена Пинкера (Stephen Pinker) «Язык как инстинкт», которая недавно вышла на русском языке (мы с женой написали на нее рецензию, seminarium.narod.ru/moip/lib/sociobiology/pinker.html), есть красивый пример, как в довольно узком сообществе людей пантомима превратилась в язык за два поколения (см. врезку).

Владимир Фридман:

"Вот пример из книги Стивена Пинкера «Язык как инстинкт», который наводит на мысль о том, каким могло быть формирование языка из пантомимы в эволюционной истории. У глухонемых есть жестовый язык — вполне полноценный, на нем можно писать стихи, можно пересказать сюрреалистический мультфильм. Но 90% глухих детей рождаются у слышащих родителей, которые этого языка не знают, поэтому без специального обучения языку жестов такие дети навсегда остаются вовсе без языка. В 1970-е годы в Никарагуа при диктатуре Сомосы необходимых врачей-специалистов не было, и глухие дети были обречены на отсутствие языка. Когда к власти пришли повстанцы-сандинисты, они сразу же открыли школы для таких детей. Но, будучи не только марксистами но и католиками, они избрали очень суровую методику — стали учить говорению и пониманию слов по шевелению губ. Слабослышащего так научить можно, глухого ребенка — нет.