Коллектив Авторов - Цифровой журнал «Компьютерра» № 38 Страница 11

Посмотрим на постперестроечную историю техники. (Оборонку сейчас отбросим...) Сначала по миру пошла (без всякой пользы для авторов) известная игрушка. Потом — уже как продукты, — антивирусы и распознаватели... А вот и возможный прообраз российских инноваций, — хотя ныне уже и музейный, — тинейджерский компьютер-коммуникатор Cybiko; штука если и не культовая, то на грани этого. Российский автор, американский рынок и бизнес-сети, тайваньское производство. В создании аналогичных систем, решающих какие-то актуальные задачи, может бы и состоятся эвентуальные российские инновации. Конструкций-то удачных история техники знает мало. Были кинопленка и оптика — а до появления камеры Leica малоформатное фото было чистым мазохизмом. (И более дорогой и более высокотехнологический цейсовский Contax оказался менее изящен, из-за патентных прав Лейтца...) Перьевые ручки Parker и Waterman. «Жук» Порше. Автомат Калашникова. Открытая система IBM PC... Эффективно воспроизвести последнюю советская экономика не могла в силу автаркии, замкнутости. Но сегодняшняя экономика России вписана в мировую. Доступны (после некоторой борьбы) рынки; доступны материалы и комплектующие; доступно размещение производственных заказов там, где дешевле. Может, если кто-то серьезно займется инновациями, стоит подумать над конструкторским путем, а не над псевдотехнологическими нанокамланиями эффективных менеджеров... Хотя критическим технологиям альтернативы, — как и победе, — нет. Страшно подумать, что бы сделала матушка-Екатерина с Кречетниковым, если бы вместо фузей и мушкетов он представил ей макроэкономические рассуждения!

К оглавлению

Анатолий Вассерман: Свободное и проприетарное

Анатолий Вассерман

Опубликовано 12 октября 2010 года

http://www.youtube.com/watch?v=3UxZ10epYT8?fs=1

К оглавлению

Василий Щепетнёв: Дневники Вождя

Василий Щепетнев

Опубликовано 13 октября 2010 года

Как важно выработать привычку вести дневник! Пока длится детство, это не трудно: ввести в школах предмет «дневниковедение», где и учить основным правилам написания дневников — не тех, учебных, с расписанием уроков, а полноценных, где есть события и размышления о них.

Дневниковедение тесно сопрягается и с русским языком, и с литературой, и с историей, и с географией, остальным предметам также найдется местечко. По крайней мере, школьник научится связно излагать свои и чужие мысли, что уже замечательно. А если день за днем писать не о чем, возникнет понимание: жизнь проходит впустую.

Из школьников получатся студенты, солдаты, полицейские или работники полусферы здравоохранения (на сферу полноценную, защищающую человека со всех сторон, наше здравоохранение явно не претендует), но это будут люди, привыкшие анализировать реальность, что является необходимым для того, чтобы встать, наконец, на колени, а не продолжать ползать на брюхе.

С колен, положим, не каждый и захочет вставать, памятуя о разнице между Homo sapiens и Homo erectus, человеком разумным и человеком прямоходящим, но, по крайней мере, стоя на коленях, не захлебнешься в собственных рвотных массах...

Но многие встанут. А некоторые и вознесутся. Войдут в историю. Вот тут-то дневники и пригодятся. Себе — писать мемуары. Потомкам — изучать Жизнь Замечательных Людей.

А то порой и обидно. Дневник «битого генерала» Франца Гальдера был и остается важнейшим источником сведений о второй мировой войне. Мемуары же маршала Победы Григория Константиновича Жукова — событием преимущественно литературным, точных сведений там не ищи. Как их упомнить, события, начиная с пятнадцатого года? А ведь путь Жукова — воистину эпопея, каждый день жизни полководца интересен потомкам.

Или дневники Николая Второго... Их нужно в школе читать, на уроках дневниковедения. И тогда половина вопросов о причинах революции в России отпадут сами собой. В стране кризис, наболевшие вопросы необходимо решать, и решать умно, споро, решительно, а Его Императорское Величество изволят вести счет убитым воронам... Грустно.

А какой шум поднялся, когда в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году немецкий журнал «Штерн» начал публикацию дневников Адольфа Гитлера! Интерес к собственноручно записанным откровениям фюрера («Майн Кампф» он надиктовывал) был небывалый. Увы (скорее, ура), но химия — наука точная. Чернила, которыми были написаны дневники, не могли быть изготовлены ранее пятидесятых годов, следовательно, либо «Штерну» продали фальшивку, либо Гитлер в пятидесятые годы был еще жив и писал дневники задним числом.

Но куда интереснее история с дневниками Сталина. По свидетельству современников, Сталин дневников не вел. Но я тому не верил. Не верю и сейчас. Сталин был человеком пера, и дневники для него были не роскошью, а способом существования. Если существовал Сталин, то и дневники его тоже не миф.

Я так мечтал их найти! Залезть на чердак, и где-нибудь в старом сундучке, а то и в тайнике под стрехой отыскать тетрадь в коленкоровой обложке, спрятанную Сталиным двадцатого ноября или десятого декабря девятнадцатого года. Не нашел. Плохо искал.

Или Сталин спрятал дневники в ином месте. Хотя... Вдруг дневники уничтожили его сподвижники весною пятьдесят третьего? Неплохо бы поискать в Грузии, молодой Иосиф в Горийском училище не мог не вести дневник. Но в Грузию ехать не совсем удобно. Пусть уж сами ищут. Хотя если пригласят, что ж, я готов, извольте.

И лишь совсем недавно я понял, где спрятаны дневники Сталина-вождя. А поняв, тут же и нашел. Все соответствовало классическому принципу «украденного письма» Эдгара По (хотя приоритет, по-моему, принадлежит «Любопытному» дедушки Крылова).

Эти дневники велись совершенно открыто, просто размеры их слишком велики, чтобы бросаться в глаза. Постановления, напечатанные на первых полосах газет. Указы. Речи. Заводы. Электростанции. Города. Лагеря. Гекатомбы. Издательства. Кинофабрики. Да хоть тот же восстановленный Воронеж. Нужно только научиться читать дневники вождя, и тогда мы сможем понять смысл и суть его поступков.

Тяжелая работа. Но дело того стоит.

К оглавлению

Василий Щепетнёв: Мутация слов

Василий Щепетнев

Опубликовано 14 октября 2010 года

Летом одна тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года поэт Иван Никитин завершил свой крупнейший стихотворный труд, поэму «Кулак». Переписка набело обошлась бы воронежцу в пятнадцать рублей серебром. Не желая тратиться, Никитин собственноручно переписал «Кулака», что стоило ему десяти дней сидения за столом из расчета по полтора рубля экономии за день, о чем свидетельствует письмо Ивана Саввича приятелю, Николаю Ивановичу Второву от пятнадцатого июля.

В поэме речь ведётся не о сельском мужике-хозяине, выбившемся в эксплуататоры. Её герой вполне городской маклак, купи-продай, готовый ради грошовой выгоды день-деньской суетиться, обманывать, унижаться и подличать. Ничего общего с кулаком тридцатых годов следующего века, богатом селянине, норовящем из классовой ущербности то сглазить колхозное стадо, то подсыпать битое стекло в колхозную маслобойку, и вообще — вредить советской власти тысячью и одним тайным способом. Изменилось значение слова, изменилась и судьба кулака, приговорённого временем к ликвидации оптом, как класс, и в розницу, как вредного индивидуума.

Ещё в глубокой древности сведущие люди знали: обозначение объекта, субъекта или явления каким-либо присущим одному ему словом даёт власть над этим самым объектом, субъектом или явлением. Но объекты, субъекты и даже явления не терпят власти над собой, и потому стремятся освободиться, меняя либо свою суть, либо суть слов. Очевидный пример — слово «наверное». Прежде, в девятнадцатом веке оно существовало в качестве наречия и выражало неколебимую уверенность, гарантию непременности. В тысяча восемьсот восемьдесят первом году утверждение «Через двадцать лет Россия наверное станет первой европейской державой» понималось в смысле, что иначе и быть не может, разумеется, станет. Сейчас «наверное» выступает, как вводное слово, означающее «пожалуй», «может быть»: «Наверное, лет через двадцать Россия сравняется с Португалией». Возможно, сравняется, возможно, нет. Уверенности никакой, за двадцать лет всякое случиться может. Если не сравняется, никто, похоже, не удивится.

Порой, говоря одно, мы тут же подразумеваем другое, как у Маяковского: «Мы говорим Ленин, подразумеваем — партия, мы говорим партия, подразумеваем — Ленин».