Роксана Гедеон - Фея Семи Лесов Страница 10

Джакомо, темноволосый и стройный восемнадцатилетний юноша, был самым красивым из моих братьев, и даже несмотря на свою слепоту, нравился девушкам. Особенно красивы его глаза – темно-голубые, большие, в ореоле длинных черных ресниц. Лишь только темные зрачки были странно неподвижны и устремлены в одну точку. Джакомо был не такой смуглый, как все остальные в нашей семье, у него были изящные ласковые руки с чувствительными и длинными, как у гитариста, пальцами. Если бы он был одет побогаче и поизысканней, все непременно принимали бы его за настоящего синьора.

– Это я, Ритта, – прошептала я, прижимаясь губами к его щеке. – Мы только что с праздника. Джакомино, милый, расскажи сказку.

Он улыбнулся.

– О фее Кренского озера или о трех апельсинах?

– Обе…

Его рука мягко гладила мои волосы. Я устало закрывала глаза и тихо слушала мерное журчание старой сказки. Голос у Джакомо был замечательный – тихий, выразительный, легко изменяющийся при подражании разным героям сказки.

– В далеких Ниольских горах, где так редко идут дожди, где камни от жары рассыпаются в прах, а земля сохнет и становится твердой, словно кремень, жались к склонам бедные дома маленькой деревни…

Яркие волшебные картины оживали у меня в воображении, вспыхивали перед глазами разноцветными радугами. Братья тоже молчали, хотя я знала, что они не спят. Джакомо было невозможно не слушать. Мы понимали, что наш слепой старший брат на самом деле талантливее всех нас, вместе взятых…

– В этот миг явилась перед ним фея: косы у нее были словно сплетенные из золотистых солнечных лучей, глаза голубые, как вода Кренского озера, а щеки – как нежные лепестки цветов шиповника… «Слушай, Франческо! – сказала она. – Я – фея Кренского озера. И я решила исполнить три твоих желания…»

Мягкий туман сна окутывал меня. Сказка завораживала, переносила из темной убогой комнатушки в просторные сверкающие миры, где все блещет яркими красками – голубыми и белыми, розовыми и бледно-желтыми…

– …И тогда разрезал принц третий, самый большой апельсин. Он раскрылся, как цветок раскрывает лепестки, и явилась перед принцем девушка невиданной красоты. Уж какие красивые были те две другие, но рядом с ней они бы показались просто дурнушками. Лицо ее было нежнее, чем лепесток апельсинового цветка, глаза зеленые-зеленые, как завязь плода, а косы золотые, как кожица спелого апельсина.

Джакомо наклонился надо мной, словно проверяя, сплю ли я. Мое дыхание было ровным и спокойным, однако я не спала, а лишь засыпала. Он повернулся к братьям.

– Ритта спит, – тихо сообщил он. – Я слышал, у вас снова была размолвка с братьями Сантони?

– Не со всеми братьями, – отозвался Антонио. – Только с Антеноре.

– Из-за чего?

– Из-за Аполлонии.

– Да и не только из-за нее, – добавил Винченцо. – Если еще хоть один выродок из этого проклятого семейства посмеет обидеть Нунчу, или Ритту, или кого-нибудь из нас, я им покажу, что такое настоящая вендетта.[14]

– У нас с ними давняя вражда, – глухо сказал Антонио.

– У нас с ними вражда, – как эхо, повторил Джакомо. Антонио раздраженно перевернулся на бок, натягивая на себя одеяло.

– Ты, Винчи, будь поосторожнее, – тихо произнес он, – не попадайся Сантони на пути, когда ты один. У тебя слишком горячее сердце.

– У тебя оно еще горячее.

– Но я старше и сильнее, Винчи.

Дальше дослушать я уже не смогла. Сон упрямо тянул меня в сладкое желанное забытье. Веки стали так тяжелы, что я была не в силах открыть глаза. Мелькнула лишь мысль о том, что братьев Риджи больше, чем братьев Сантони. Но сон мягкими прикосновениями погасил эту мысль, и я заснула.

Хотя нас и называли в деревне лаццарони, наш дом едва ли чем-то отличался от остальных деревенских построек. Мы жили на окраине деревни, возле быстрого пенистого притока реки Магры – вода в нем, сбегая с гор, была холодная и прозрачная, как хрусталь. На реке стояла мельница синьора Клориндо Токки. По оба берега тянулись необозримые пышные виноградники. Лоза уже в июне наливалась пряным золотистым соком и сгибалась до земли. Восточнее, за роскошным маковым лугом, находилась траттория[15] дядюшки Джепетто. Она стояла как раз возле проезжей дороги. Здесь проходил путь к Пизе, Ливорно и Флоренции, поэтому постоялый двор никогда не пустовал. Правда, немного вредило ему соседство с кладбищем, но оно было так удачно спрятано за густой стеной кедров, что не сразу бросалось в глаза.

Белая лента дороги делилась надвое и вела, соответственно, к деревне, и к усадьбе синьора графа Лодовико дель Катти. Этот красивый дом большую часть года пустовал: графское семейство служило во Флоренции герцогу Тосканскому. Нельзя сказать, что casa del Catti[16] был любим у нас в деревне – ведь он служил австрийцу, посаженному на трон великих тосканских герцогов. Но его богатство не могло не внушать степенным крестьянам уважения. Так что, можно сказать, наш дом находился в выгодном положении, несмотря на то, что располагался далеко от церкви, монастыря и деревенской площади. Двускатная острая крыша была крыта коричневой и красной черепицей. Дом был каменный, двухэтажный, как и у всех в деревне, но построенный в незапамятные времена и уже начинавший рушиться. К тому же в нем было почти пусто. Пьяно террено,[17] отведенный под хлевы и кладовые, соответствовал своему назначению лишь наполовину. В хлеву у нас была жалкая корова по кличке Дирче, которую мы не знали, как прокормить, и два поросенка. Земли у нас своей не было, поэтому Розарио, моему брату, приходилось водить Дирче по чужим выгонам, за что он не раз получал трепку. На полках кладовых лежали желтые круги сыра: пекорино – сухой соленый сыр из овечьего молока, рикотто – соленый и пресный, и моццарелла – сыр из молока буйволиц… Этого добра у нас было достаточно. Зато мяса мы не видели по целым месяцам. Нунча держала кур, но, по-видимому, только из потребности в яйцах.

На примо пьяно, то есть втором этаже, все было, как обычно: кухня, где Нунча готовила пищу и где мы ели, комната, где мы спали, и амбар. С первого на второй этаж легко было взобраться по внешней каменной лестнице, из которой в детстве мы выбивали плитки для игр, заканчивающейся старым скрипучим балконом. Туда Нунча сваливала все старье – одежду, прялки, грязные тряпки.

Кухня наша была большая и закопченная. Только здесь был постоянный очаг, вокруг которого мы коротали холодные зимние вечера и обсуждали самые важные дела, на котором готовили пищу. К дымоходной трубе на Рождество я цепляла рваный чулок, ожидая найти там рождественский подарок. Здесь же, возле очага, помещался грубо сбитый деревянный стол, такой крепкий, что не расшатался даже после многолетнего использования. Масляные и винные пятна, жир и сок крепко въелись в его потемневшую древесину. Стены на кухне всегда были черны. Лишь в первой половине дня сюда заглядывало солнце. Потом Нунча, к старости начавшая плохо видеть, зажигала свечу или лучину – лампу она приберегала для другой, спальной комнаты.