Елена Арсеньева - Любовь и долг Александра III Страница 16

– Простите мою дочь, ваше величество, – послышался голос.

Александр Николаевич обернулся и увидел перед собой высокого темноглазого человека с красивым, хотя и немолодым лицом. Это был король Дании Кристиан IX, император его, конечно, знал.

– Ваша дочь, брат мой?! – обескураженно проговорил он.

Как дочь? Всем известно, что его дочь Александра просватана за британского престолонаследника и вот-вот состоится свадьба!

– Моя средняя дочь Мария-София-Фредерика-Дагмара, – пояснил датский король. – Она пользуется моей особой любовью, а потому считает, что ей все дозволено, ей все всегда прощается, а сейчас я умоляю вас о снисхождении, ваше императорское величество.

Александр Николаевич снова повернулся к девушке и взял из ее дрожащих рук шелковые незабудки.

– Благодарю вас, дитя мое, – ласково промолвил он. – Будь вы моей дочерью, я бы вам тоже все прощал.

Он улыбнулся девушке и оглянулся, отыскивая Марию Александровну. Ему не терпелось сообщить ей радостную весть: он только что нашел жену для Никсы.

– Ваши высочества, мы рискуем опоздать, – сказал князь Мещерский со своей обычной полуулыбкой, которую находили интригующей, отталкивающей, а Никса и Саша – очень веселой и привлекательной, так же как и манеру Мещерского говорить – насмешливо балансируя на тончайшей грани между любезностью и фамильярностью. Но в его манерах не было лицемерия и заискивания, над которыми Никса втайне посмеивался, а Саша – на дух не выносил. – Вам-то что… Вам все дозволено! А на мою несчастную голову обрушатся громы и молнии. Вдруг ее величество пожелает спросить ваших высочеств о вашем драгоценном самочувствии, а спросить будет некого!

Владимир Петрович Мещерский, которого часто называли просто Вовó, был немногим старше Никсы. Молодой князь, получивший камер-юнкерское звание, оказался в числе людей, принятых наследником и его братом. Он окончил курс в училище правоведения, после был полицейским стряпчим и уездным судьей в Санкт-Петербурге, а ныне состоял чиновником особых поручений при министре внутренних дел, и эти особые поручения иногда состояли в том, чтобы развлекать беседами великих князей. Он был чрезвычайно привлекателен, представителен и необычайно хороший рассказчик – особенно ему удавались презабавные истории из его сыскного прошлого. Считалось, что из него может выйти блестящий журналист.

– Матушка пожелает узнать о нашем самочувствии? – усмехнулся Никса. – Разве вы не знаете, Вово, как матушка слушает такие рассказы? Если ей говоришь, что ты совершенно здоров, она радостно улыбается и восклицает: «Как славно, что у тебя все так хорошо, дитя мое!» Если ей говоришь, что у тебя жар, ломит спину, ноги отнимаются и жизнь не мила, она… она радостно улыбается и восклицает: «Как славно, что у тебя все так хорошо, дитя мое!»

Саша расхохотался:

– Лучше никогда не жаловаться, это правда!

Мещерский мельком взглянул на здоровяка Сашу, потом на изящного, хотя и ссутулившегося Никсу и опустил голову. Он восхищался этим красивым, грустным юношей… особенно восхищался потому, что вообще предпочитал юношей девушкам, но это не мешало ему отчетливо понимать свое место и никогда не протягивать руки к тому, что было для него невозможно, недосягаемо, да и ни к чему. Вово преклонялся перед Никсой, наблюдал за ним пристально и диву давался, почему окружающие не бьют тревогу по поводу состояния здоровья наследника престола, который чахнет на глазах и только невероятными, стоическими усилиями притворяется этаким живчиком, которому все нипочем. Желание оберечь близких, а прежде всего мать, от волнения по поводу своей персоны стало у него просто манией. Но хороша же мать, которая не видит, а вернее, не хочет видеть, что с ее сыном неладно!

Впрочем, большинство матерей не способны видеть истинное лицо своих сыновей. Его матушка была точно такая же… Воистину святая женщина, она просто не могла поверить, что ее любимый сын Вово стал вместилищем всех мыслимых и немыслимых пороков!

Однако отстраненность императрицы имеет иную природу. Мария Александровна больше всего на свете боится потерять лицо.

Вово вспомнил недавний эпизод…

Она сидела за чайным столом. Подошел буфетчик с подносом, на котором стоял спиртовой золотой чайник. Императрица приподнялась, не замечая слуги, и ударилась о поднос так сильно, что золотой чайник повалился и облил ей шею кипятком. Страшная настала минута: все вскрикнули, Александр Николаевич, побледнев, двинулся к перепуганному буфетчику, но императрица заслонила беднягу и умоляюще взглянула на государя.

– Это ничего, – сказала она с притворною улыбкой, – маленький ожог, в котором никто не виноват, кроме меня одной.

И, велев принести себе ваты и платок, Мария Александровна весь вечер просидела с гостями, веселая и разговорчивая. А между тем каковы должны были быть ее страдания, если после этого целую неделю она сидела взаперти – до того были сильны ожоги!

Почему она так поступила? Многие уверяли, что из милосердия: буфетчика могли наказать, и наказать сурово. Шпицрутены всего лишь год назад отменили, но их могли ввести снова! Вово же Мещерский, человек проницательный и наблюдательный, понимал: Мария Александровна, выросшая при герцогском владетельном дворе, знала, что нет ничего ужаснее для дамы, чем сделаться жертвой скандальных пересудов, которые способны извратить самые добрые побуждения, а малейшую слабость жестоко обсмеять. Всего этого она в своей жизни хватила с избытком, и добавочных порций ей совершенно не хотелось. То же сказывалось на ее отношении к старшему сыну. Она ужасно боялась, что двор станет обсуждать слабое здоровье Никсы! Это было бы ужасно… поэтому лучше ничего не замечать. Ей и так тяжело живется!

Императрица Мария Александровна искренне считала себя мученицей, а ее via dolorosa, spineam coronam, crux[10] была ее жизнь в России. Особенно на первых порах. Ведь она – незаконная, всего лишь признанная дочь, ненастоящая принцесса. Всю жизнь ее преследовали сплетни, что ее отцом был вовсе не герцог Людвиг II Гессенский, а барон Август фон Сенарклен де Гранси, красавец, камергер ее матери, Вильгельмины Баденской, а Людвиг признал детей своими лишь под нажимом ее брата, великого герцога Бадена. И вот русский наследник влюбился в нее, пятнадцатилетнюю девочку, и сделал своей женой. Она оказалась в России среди такого богатства, роскоши и великолепия, которые не снились никому при Гессенском скаредном и экономном дворе. Сначала Мари боялась всего: свекра, который был подчеркнуто любезен, свекрови, которая была подчеркнуто нелюбезна, сестер Александру и особенно ехидную Олли… впрочем, доброжелательную Мэри она опасалась тоже, но больше всего бывшая немецкая принцесса боялась себя: своего неумения выглядеть величавой и равнодушной ко всему на свете. Она постоянно страшилась кого-нибудь рассердить, разочаровать, оказаться в неловком положении.