Пьер Лоти - Женитьба Лоти Страница 16

Да, жить бы Рараху в краю, где полно певчих птиц, и целыми днями слушать их щебет в ветвях!

XII

Подходя к округу Папеурири, мы увидели Техаро и Тиауи – они вышли нас встречать. Заметив нас, они очень обрадовались и громко закричали: шумно встречать друзей совершенно в характере таитян.

Наши славные аборигены проводили медовый месяц, который на Таити так же сладок, как и везде в мире; оба очень милы и гостеприимны самым сердечным образом.

Дом их чист и ухожен, в остальном же – классический гаитянский, вплоть до мельчайших подробностей. Для нас уже приготовили большую постель, устланную белыми циновками и закрытую, как здесь принято, занавесками из вытянутой и размятой коры бумажной шелковицы.[59]

В нашу честь хозяева закатили большой пир. Мы провели в Папеурири несколько чудесных дней. Но по вечерам становилось грустно: как нас ни развлекали, в сумерках я остро ощущал, сколь дик и заброшен этот Богом забытый уголок. По ночам слышались печальные звуки тростниковых флейт, мрачный хрип ракушечных труб – я тосковал о далекой родине; непривычное чувство щемило мне сердце.

Тиауи устраивала ради нас роскошные обеды; на них созывалась вся деревня. Меню составляли местные блюда. Особенно хороши были поросята, запеченные в листьях; изумительные фрукты на десерт… После обеда гости плясали и пели дивные химене.

Я ходил по-таитянски: босиком, в белой рубашке и коротком парео. И чувствовал себя туземцем, в душе мечтая, чтобы так оно и осталось; тихое счастье наших друзей – Тиауи и Техаро – вызывало зависть. В родной стихии Рараху была естественней и прелестней; я опять видел наивную смешливую девочку из Апире во всем бесхитростном очаровании и впервые подумал: быть может, нет выше счастья, чем жениться на малышке и остаться навеки с нею в самой глухой деревушке, на самом далеком и неведомом острове в королевстве Помаре – чтобы все забыли меня, чтобы умереть для света, лишь бы Рараху сберечь такой, какой я любил ее – своенравной дикаркой во всей ее простоте и наивности.

XIII

Как хорошо было в Папеэте в 1872 году! Столько праздников, вечеринок!.. Столько песен и плясок!..

Каждый вечер начиналось какое-то безумие. К ночи все таитянки украшали себя яркими цветами. Частая дробь барабана созывала всех на упа-упа; все устремлялись туда; женщины с распущенными волосами; в муслиновых тапах, едва прикрывающих грудь, – исступленные сладострастные пляски продолжались до утра.

Сама Помаре являлась на эти сатурналии,[60] оставшиеся в наследство от минувших времен (один губернатор пытался их запретить, но тщетно): так она пыталась развлечь любимую внучку. Маленькая принцесса таяла на глазах, как ни старались приостановить ее болезнь, и ее веселили любыми средствами.

Чаще всего пляски устраивались перед террасой дворца, и собирались здесь все женщины Папеэте. Царственные особы, возлежа на циновках при лунном свете, безмятежно любовались плясуньями.

Таитянки били в ладоши и хором пели под тамтам быстрые буйные песни. Каждая по очереди исполняла фигуру танца: сперва медленной поступью в медленном темпе, вскоре же танец убыстрялся, достигая исступления. И когда танцовщица в изнеможении внезапно замирала при оглушительном ударе барабана, ее место сразу же занимала другая, превосходя подругу бесстыдством и неистовством.

Девушки из Паумоту образовывали свои группки, еще более дикие, и соперничали с таитянками. С растрепанными как у безумных волосами, зачесанными вверх и образующими экстравагантные короны, они отплясывали в еще более странном и неровном ритме настолько зажигательно, что трудно было решить, кому из островитянок отдать предпочтение.

Рараху обожала эти представления, распаляющие кровь, но сама никогда не танцевала. Она, как и другие молодые зрительницы, распускала по плечам блестящую массу тяжелых волос, украшала себя редкостными цветами и целыми часами, молчаливая, сидела подле меня на ступенях, наслаждаясь восхитительным зрелищем.

Домой мы возвращались словно в лихорадке, опьяненные музыкой, плясками и праздничным шумом, открытые для любых необычайных ощущений.

В такие вечера Рараху казалась мне совершенно другой.

Упа-упа пробуждала в ее нецивилизованной душе первобытное сладострастие.

XIV

Рараху обычно носила туземную одежду – свободную |унику без пояса, которая называлась «тапа». Легкая ткань спадала изысканными вялыми складками, делая наряд девушки почти по-европейски элегантным.

Она уже научилась разбираться в моде; природное чутье помогало ей улавливать тончайшие нюансы в новом крое рукавов и лифов, выбирать фасоны, безошибочно отличать изящное от вульгарного. Дикарка стремительно превращалась в кокетливую, вполне цивилизованную куколку.

Днем она нахлобучивала широкополую шляпу из белой таитянской соломки, надвигая почти по самые брови и нацепляя на низкую плоскую тулью цветы и листья.

Живя в городе, она побледнела. Без чуть видимой татуировки на лбу, которую я так любил, а другие высмеивали, она могла сойти за белую девушку. Но на солнце кожа ее отливала-таки необычайным розовато-медным оттенком – тогда проявлялась полинезийская порода, родственная американским индейцам.

В местном светском обществе она все больше и больше утверждала себя как неотразимая и благонравная маленькая жена Лоти; на приемах у губернатора королева, подавая мне руку, спрашивала:

– Как поживает Рараху?

Ее замечали на улице; вновь прибывшие на остров хотели познакомиться с ней; все с первого взгляда пленялись ее выразительными глазами, тонким профилем и восхитительными волосами.

Она расцвела; ее классическая фигурка сформировалась и округлилась. Но временами под глазами ее выступали синеватые круги и тот же легкий сухой кашель, как у несчастных детей Помаре, сотрясал грудь.

И во внутреннем мире малышки происходили большие перемены. Я едва успевал следить, как созревал ее разум. Она уже была развита до того, что не обижалась, когда я называл ее маленькой дикаркой, – понимала: именно этим, а не манерами белых женщин, она мне мила.

Она понемногу читала Библию. Заповеди Христа приводили ее в экстаз – у нее бывали периоды пылкой религиозности. Сердце ее переполняли противоречия – там переплелись самые противоположные чувства; одним и тем же человеком она не была даже двух дней подряд.

Ей еще не исполнилось пятнадцати лет; все ее понятия оставались зыбкими, детскими – именно поэтому так очаровывала меня эта путаница мыслей и чувств.