Жанна Бурен - Дамская комната Страница 24

— Погоди, погоди, Амлина-причесанная, — бросил Рютбёф, — хватит тебе ныть. Ты же не хуже меня знаешь, что с нами троими ты без работы не останешься! Немного терпения, черт побери! После вина игра, после игры постель!

Он смеялся, но в его смехе слышался некий раздраженный вызов, не ускользнувший от внимания друзей. Однако, зная его обидчивость, они ничем этого не выказали.

Они поговорили о последних стычках между студентами, питавших обычно все разговоры на горе Сент-Женевьев; после селедки перешли к сыру, к сотовому меду, очищенному миндалю и пряникам. И крепко пили.

Наступил вечер. Колокола церкви Сен Северен возвестили вечернюю молитву. Вокруг каждого стола, где теперь горела свеча, клиенты таверны сгрудились плотнее, локоть к локтю, дыша друг другу в лицо, словно заняв оборону от темноты и разгулявшегося за окнами холодного ветра, противопоставляя им свои крошечные общины единомышленников, живые островки, освещаемые каким-то дышавшим дружбой желтым светом, в которых они черпали чувство товарищества, братства и тепла.

Со стола все убрали, и они принялись за игру.

— Эти кости для нас большой убыток, — вздохнула Амлина-причесанная. — Из-за них вы больше ухаживаете за госпожой Удачей, чем за нами!

— Помолчи же, — воскликнул Железная Рука. — Ты ничего не потеряешь, поверь мне, если потерпишь немного! Вот только выиграю на оплату комнаты, девочка, а потом уж и тебе скажу пару слов!

Рютбёф играл так, словно хотел спустить последнее. За долгие годы у него выработался сначала вкус, а потом и потребность к этим вливаниям надежды, тем более привлекательным, что границы возможного каждый раз отодвигались до самой зари. Почему бы ему в один прекрасный день и не выиграть? Деньги были ему нужны. Чтобы одеться, снять комнату получше, завоевать положение, в котором ему отказывали, чтобы иметь время для творчества, отказаться от этой грошовой профессии менестреля, низводившей его до уровня фокусников, тогда как он чувствовал, что в нем живет поэтический мир, ожидающий лишь момента, когда он сможет проявиться…

Сначала ушли несколько выигранных су, потом он играл в долг, под будущий заработок, который принесет ему развлечение публики, это такое ненавистное ему занятие.

Это был какой-то адский круг, какое-то проклятие.

В эту ночь он понял это особенно ясно. Униженный, мрачный, злой на себя и на других, он с каждым часом, с каждым проигрышем чувствовал, как в нем поднималась черная волна безнадежности, отчаяния и отвращения к себе. Играл он исступленно, а пил так, словно хотел утопить в вине свой непризнанный талант.

Проигравшийся в дым, пьяный как от ярости, так и от выпитого, позабыв о своих товарищах, дремавших на столе или храпевших под ним, он вышел, шатаясь, уже под утро, не думая о патрулях ночной стражи, в кусавшую лицо стужу этих самых тяжелых часов ночи.

Его рвало, он плакал, бормотал ругательства.

Наутро его нашли на улице Сен-Жак, в грязи, под строительными лесами.

Полураздетый под своим пальто, проиграв свое красное одеяние с желтым колпаком менестреля, в одних штанах, он прижимал к груди свою виель, с которой, несмотря на ярость своей безумной страсти, не согласился расстаться.

VI

Чтобы удостовериться в том, что козье молоко исправно проходит через тряпицу на горлышке керамической бутылочки, Флори осторожно вытянула ее изо рта ребенка, которого кормила. Несколько белых капель попали на подбородок малыша. Она вытерла их чистым платком, прежде чем снова вложить ему в рот эту соску, которую он зажал беззубым ртом и стал всасывать животворную жидкость.

— Он такой хорошенький, ваш малыш, — сказала молодая женщина, кормившая грудью другого грудничка, такого же приемыша приюта. — Мой какой-то хилый.

— Именно поэтому и было решено, что он должен получать женское молоко, — объяснила монахиня, наблюдавшая за кормлением. — Ничто не может заменить материнское молоко, но когда матери нет, мы всегда предпочитаем соске кормилицу!

В большой комнате, где выстроились в ряд колыбели, было тепло. Хотя в высоком камине день и ночь горели целые охапки дров, по комнате то и дело катали железную тележку, наполненную горячими угольями.

— Мне больше нравится заниматься малышами, чем четырех- или пятилетними, — проговорила другая женщина, пеленавшая на большом столе в центре комнаты уже накормленного ребенка. — Они покладистее и такие маленькие!

Флори молчала. Она думала о том, что ее сыну было бы уже семь лет, что за ним могла последовать целая вереница братьев и сестер. Скольким детям дала бы она жизнь, не обернись все так, как случилось, если бы она осталась верной супругой Филиппа?

Она осторожно прижала к груди упитанное тельце. Заботы о чужих детях не всегда приносили ей желанный покой. Наоборот, эта работа часто пробуждала в ней ностальгию и, разумеется, не приносила ей удовлетворения. Она знала, что все эти хрупкие жизни, которым она помогала окрепнуть, навсегда уйдут от нее, когда сироты будут усыновлены теми, кто заберет их с собой.

С того времени, как она посвятила себя этому делу, Флори наблюдала, как росли, расцветали, а потом исчезали увозимые отсюда младенцы, впервые получившие пищу из ее рук, которых она выхаживала от простуды, чьи постели приводила в порядок, чьим развитием восхищалась и чьи недостатки ее огорчали.

Она привязывалась к каждому, искала сходство с тем, кого потеряла, а потом, в один несчастный день, когда его забирали у нее, чтобы передать другим, она долго чувствовала щемящую тоску, которая бесконечно терзала ее жаждавшую материнства душу, не давая ей покоя и постоянно возвращая ее к одному и тому же вопросу, поскольку здесь это был только самообман.

Молоко в бутылочке кончилось. Она отложила ее в сторону, подняла на вытянутых руках младенца, имевшего очень довольный вид. Это был мальчик со светлой кожей и с серыми глазами. Его подобрали в Туре, в углу церковной паперти. О нем не было ничего известно. Как ничего не было известно и обо всех тех, кого принимали в приют. В тысячный раз спрашивала себя Флори о том, как мать может отказаться от того, кому дала жизнь, и думала, что об этом следует скорее жалеть, чем осуждать.

Она подождала, пока ребенок срыгнет, потом сменила пеленки и уложила его в колыбель.

Защищенные длинными занавесками из белого полотна, эти крошечные корзинки из ивовых прутьев выстроились в строгом порядке по стенам комнаты.

Возвышавшаяся у стены, противоположной камину, кровать прикрепленной к заведению кормилицы выглядела как наседка, следившая за своими цыплятами.