Небо помнить будет (СИ) - Грановская Елена Страница 24

Констан решил посадить родителей именно на этот поезд во что бы то ни стало. Велев им держаться вместе и ожидать его, он, рассекая людскую толпу, пробился к начальнику поезда, пытавшегося сдерживать и фильтровать поток людей, желающих нагло влезть в вагон.

— До какого места идет состав? Куда эвакуируете? — прокричал ему в ухо Дюмель. Выбритый старик, мощными руками хватая очередную наглую морду и возвращая в очередь, прокричал в ответ:

— В самую Швейцарию! До Бюра! Через Труа и Везуль! Берем только в этих городах, а так без остановок!

Неужели прямо до Швейцарии? Но как бы то ни было, несмотря на долгий и тяжелый путь, который предстоит преодолеть составу, Швейцария, как ни странно, зажатая между военных огней, оставалась самой спокойной страной, сохранявшей нейтралитет. Поезд должен успеть. Дней через пять они точно будут на территории королевства, в безопасности.

— Я служитель приходской парижской церкви. Прошу вас, мои родители, как и остальные, тоже хотят уехать. Знаю, мне не дает особых привилегий мой статус, но — умоляю вас, всё же прошу, пожалуйста…

Констан так пронзительно посмотрел на мужчину, что тот, некоторое время придумывая, как бы развернуть его вместе с семьей отсюда, при этом глядя в чистые и просящие глаза Дюмеля, всё же сжалился.

— Ладно! Забегайте, только быстро!

Констан горячо поблагодарил его и, вновь борясь с людским неспокойным морем, протиснулся к родителям и потянул их за собой, беря один чемодан. Когда начальник поезда увидел голову молодого человека, он повысил голос, приказав всем успокоиться и разойтись свободнее, и, пропустив пожилую пару в вагон, замахал руками в сторону Дюмелей.

— Скорее, забирайтесь!

Глава семейства поставил мешки и чемодан у края платформы и легко подсадил супругу в вагон. Та кричала, звала Констана и плакала, стоя в проходе и протягивая сыну руки, мешая супругу зайти в вагон.

Начальник поезда приложил свисток к губам, громко свистнул, оповещая об отходе поезда через полминуты, и стал проталкиваться к началу состава. Люди заторопились сильнее, началась давка.

— Мама, всё будет хорошо, береги себя, я люблю тебя! — тараторил Констан, протянув ей руку. Он задыхался. Сердце, бившееся в горле, перекрывало кислород. Голова шла кругом.

Его отец крикнул, чтобы сын передал ему чемоданы и мешки. Это оказалось непросто: Констан стоял сбоку от входа в вагон, зажав пожитки между ног, поставив их на платформу; его родители, стоя на выходе, вжались в стену вагона, сносимые потоком последних людей, пытавшихся сесть на поезд. Кое-как Констану удалось поверх голов передать тяжелые сумки, а отцу принять их.

Паровоз фыркнул и выпустил клубы белого пара. Тут же раздался свисток и звонок. Служащие станции оттесняли не успевших сесть к зданию вокзала. Состав начал движение.

— Констан! Констан! Мой мальчик! Констан! Сынок!

Сердце невыносимо болело и готово было лопнуть от раздирающей душу страшной, нарастающей тоски. Констан, пока поезд только набирал обороты, шел рядом с вагоном, куда сели его родители. Его руку сжимала мать, не перестававшая плакать.

— Констан, будь сильным. Мы постараемся написать тебе, как доедем. Прощай, сынок. — Выглянув из-за плеча матери, отец протянул широкую и могучую ладонь к сыну, схватил его за голову и, склонив ее, поцеловал в макушку. Констан, перешедший на легкий бег, успел коснуться его ладони и сжать пальцы.

— Я люблю вас. Всё будет хорошо. Берегите себя. Мама. Всё обязательно будет хорошо, — Констан целовал ладонь матери, а та гладила сына по волосам, уже рыдая навзрыд. Супруг стоял сзади и держал ее, чтобы она не упала, с полными болью и тревоги глазами глядя на сына.

Поезд ускорился. Пришлось бежать. Через десять метров платформа обрывалась.

Констан отпустил руку матери и резко остановился, не добежав до края платформы, а остался стоять и смотреть вслед уезжавшему паровозу. До него доносились горестные крики матери, которую отец насильно затащил в вагон.

Дюмель стоял до тех пор, пока поезд, скоро превратившись в точку, не исчез совсем. Тут же он ощутил полнейшую пустоту в душе и на сердце.

Нет Лексена. Нет родителей. Он остался один. Его самые дорогие в мире люди теперь не с ним. Но все трое отдалились от него с одной единственной целью — чтобы сделать его, Констана, спокойнее, чтобы он чувствовал себя защищенным. Бруно защищает его на огненных рубежах, он воюет ради мира, ради всеобщего спокойствия, ради спокойствия Констана. Мама и папа будут в самом мирном месте Европы на данный момент — зная это, Констан будет уверен, что с ними всё хорошо.

Тело словно утратило вес. Ноги легко несли его через вокзал к родительскому дому. Там Дюмель молча обошел каждый угол, потрогал каждую стену, поднялся в родительскую спальню, лег на голый матрас, свернулся на нем и тихо заплакал.

25 мая главнокомандующий французскими вооруженными силами генерал Вейган заявил на заседании правительства, что надо просить немцев принять французскую капитуляцию.

Париж, окутанный страхом, взорвался волной протестов. Город двигался в центр, к правительственному зданию. Дюмель же шел в обратном направлении, обходя волнующийся народ стороной, двигаясь в сторону знакомого адреса, который не посещал уже много дней. Не хватало духа. Хотя понимал, что окажется там нужным.

Он превратился в серую тень посреди мрачного Парижа. Он слился с общей французской болью. Он молился дома и в церкви, но каждый раз думал, что не будет услышан. Он знал, что должен быть сильным. Ради Лексена и родителей. Он потерял веру в себя, поэтому стал терять веру в Бога. Это говорил ему и Паскаль. Пожилой священник осунулся, но старался не терять лица перед прихожанами. Последних стало заметно меньше после воодушевленной волны, много месяцев назад охватившей город с известием о начале военных действий Германии против Польши. Мужчины, их родственники и друзья с возросшей опасностью вторжения врага во Францию добровольно ушли на фронт. Семейство Дидье лишилось главы, Виллема, и старшего сына, в начале апреля поезд унес их на фронт, и в церковь продолжили ходить измученные от потери и страха за жизни родных жена Виллема и младшие дочь и сын.

— Все тоже многое потеряли за это время, как и мы. Кто-то любимых людей, кто-то самого себя. Для прихожан мы теперь единственный свет, на который они стремятся, — последние недели неустанно повторял Паскаль Дюмелю.

Тот верил его словам, но совладать с нагнетающей обстановкой извне и душевной тяжестью внутри было сложно. Война сломала всех и каждого, Констан это знал и понимал. Но не думал, что сам тоже впадет в страшную апатию.

От родителей письма не было. Не было весточки и от Лексена. Конечно, Дюмель понимал, что все государственные службы сбились в работе, что и вести с фронта стало доставлять тяжелее: нужно пройти кордон военных действий и преодолеть цензуру внутри страны на почтовой станции. Констан верил, надеялся и ждал, что получит хотя бы строчку от дорогих ему людей и узнает, что с ними всё хорошо. Как тоскливо и больно осознавать, что он сам не может написать родителям и Бруно: не знает, где они, не знает, куда отправлять сообщение. Дюмель боялся за их жизни больше, чем за свою. Но он просил Бога охранять их, потому было спокойнее: небеса защитят любимых им людей.

Вот он остановился возле знакомого дома. Помявшись несколько секунд, вошел в прохладный темный подъезд и стал подниматься на верхний этаж. С каждым новым шагом вверх смятение тянуло его вниз, ноги наливались тяжестью, а сердце волнительно ухало в груди. Но повернуть уже было поздно: остался последний лестничный пролет. Что он скажет ей? Примет ли его Элен? Он ни разу не навестил ее за прошедший месяц, хотя и он, и она испытывают общую боль от ухода дорогого обоим Лексена. Констан не мог смотреть в глаза матери Бруно, считая себя виноватым: в том, что не остановил его, что не убедил остаться. Поймет ли Элен его, простит ли?

Рука, сжатая в кулаке, сама поднялась и постучала в дверь. Дыхание сбилось. Не прошло и пяти секунд, как в квартире послышались быстрые шаги, скорый поворот замка, и дверь распахнулась. Элен изменилась, когда он ее видел последний раз в начале года. Глаза смотрели безжизненно, на лице появились несколько новых морщин, уголки не накрашенных губ опустились. Кого она ждала? Его ли?