Йорг Кастнер - Смертельная лазурь Страница 28

— Нечего сказать, утешение! — бросил Коре.

— А что еще ему оставалось?

Роберт Корс поднялся и приблизился к картине. Он стоял перед ней довольно долго, повернувшись ко мне спиной. И когда он обернулся, я заметил, что в глазах этого уже немолодого сильного человека блеснули слезы.

— Чтобы воздать справедливость Осселю, следует вот еще о чем упомянуть, — сдавленным голосом произнес он. — Он ожесточился не только из-за моего, вернее, нашего с Катрин предательства, как он считал. Катрин умерла уже несколько месяцев спустя после нашей с ней свадьбы, унеся с собой в могилу и нашего нерожденного ребенка. После этого я вновь разыскал Осселя и попытался помириться с ним, однако натолкнулся на еще большее непонимание. Он выставил меня за дверь, чуть ли не избил. Почему? Оссель поставил мне в упрек смерть Катрин, я, мол, не уберег ее от чумы. Мне кажется, он и себе простить не мог, что проявил недостаточно настойчивости, сражаясь со мной за Катрин. Оссель наверняка был убежден, что, выйди Катрин за него, она дожила бы до глубокой старости. Эта убежденность порождалась болью утраты, она хоть и оправданна, но неверна. Именно она его и доконала. — Корс тряхнул головой. — Но что заставило его убить эту Гезу? Не могу понять!

— Что касается меня, я вовсе не убежден, что это преднамеренное, хладнокровное убийство. Честно говоря, он сам жертва.

— То есть? — не понял Корс и снова уселся за стол.

Бывший друг Осселя своей обезоруживающей откровенностью вызывал доверие, и я без утайки выложил все свои подозрения, догадки и версии, столько времени не дававшие мне покоя.

Борец с сомнением уставился на меня:

— Но картина — всего лишь одна сторона медали. Картина — неодушевленный предмет, она не размышляет, ей неведомы чувства, она не в состоянии действовать.

— Я знаю художников, которые несколько иначе думают о своих произведениях, — возразил я и тут же добавил: — К сожалению, у меня нет никаких доказательств истинности моей версии. Но я всеми силами постараюсь выяснить, какова роль этой картины. Ее исчезновение вскоре после убийства Гезы Тиммерс должно иметь объяснение.

— В целом я согласен с вами. Вам удалось хоть что-то выяснить?

— Нет, просто до сих пор не было времени.

Я говорил правду. Мое первоначальное предположение, что написанная лазурью картина могла принадлежать кисти Рембрандта или кого-нибудь из его учеников, пока что подтверждения не находила. Я обшарил все комнаты дома на Розенграхт, однако не нашел ни одной картины, колористика которой хотя бы отдаленно напомнила мне о той, что несла смерть. Дело в том, что Рембрандт вообще не пользовался лазурью. Я ни разу не видел, чтобы он готовил краску синего цвета. Если в этом доме и можно было отыскать синюю краску, то она принадлежала мне самому, ее я использовал при написании портретов.

— Если что-нибудь разузнаете, уж возьмите на себя труд сообщить мне, господин Зюйтхоф, — попросил Роберт Коре. — Я с удовольствием готов помочь вам в ваших розысках.

— Чем объяснить вашу готовность? — вырвалось у меня.

— Вероятно, тем, что надо мной тяготеет долг. В свое время мы с Осселем были закадычными друзьями, водой не разольешь, ни дать ни взять — родные братья. Мне следовало помириться с ним, пока он был жив, но теперь я хочу попытаться помочь смыть страшное пятно позора, которое, если судить по тому, что вы мне рассказали, легло на него не совсем заслуженно. — Прищурившись, Корс вперил в меня взгляд. — А те трое подонков тогда, на Розенграхт? Может, они вовсе не случайно выбрали вас своей жертвой? Может, кто-нибудь им посоветовал? — спросил он.

— Вы прямо читаете мои мысли. Но точно утверждать не могу.

— Короче говоря, остается хорошенько подготовить вас на случай, если на вас вновь нападут. По крайней мере отбиться с грехом пополам. Не возражайте, я посвящу вас в азы борьбы. И не дай Бог, если вы попытаетесь всучить мне за это хоть грош!

В тот день я приступил к изучению приемов борьбы, что не стоило мне ничего, если не считать синяков да шишек. Один раз я показал себя настолько способным учеником, что даже исхитрился броском через бедро уложить на ковер своего наставника. Когда я, не на шутку перепугавшись, осведомился, все ли у него в порядке, он в ответ ухмыльнулся: мол, падение на пол есть часть тренировок. Дескать, этим он и займется со мной на следующем занятии. Откровенно говоря, я вовсе не был уверен, что на самом деле подловил его, вполне может быть, что он по доброте душевной поддался мне.

Несмотря на синяки, ссадины и прочие «знаки отличия», я покинул школу борьбы в добром настроении. Все же легче, если у тебя есть сподвижник, особенно в таком запутанном деле, как выяснение причин недавних трагических событий. С другой стороны, мне удалось узнать о своем покойном друге нечто такое, что наводило на размышления. Да и погода явно была под стать настроению: тучи понемногу рассеивались, и сентябрьское солнце освещало улицы Амстердама ласковыми, совсем не осенними лучами. Усевшись на деревянную скамейку какой-то забегаловки на Принсенграхт, я заказал кружку пива, велел также принести трубку доброго табака и, созерцая прохожих и воды канала, отдался одолевавшим меня мыслям.

Грузовые лодки причаливали у товарных складов, с высоких коньков крыш спускались крючья подъемников, перегружавших прибывавшие товары — тюки с хлопком, бочки с вином, ящики, о содержимом которых мне оставалось лишь догадываться. Это могли быть драгоценные пряности с островов Вест-Индии или кора деревьев из Португалии, в бочках — направлявшееся в Россию или Германию вино из испанской Малаги или же пиво из Брабанта. В мешках обычно перевозили ткани из Англии и табак из Турции. Наблюдая эту картину, я внезапно понял, что совет, поданный Охтервельтом, не так уж и абсурден.

Мною овладело странное желание покинуть родные края, убраться за тридевять земель. Воображение рисовало незнакомые города, пестрые восточные базары, синюю гладь бескрайних океанов. Батавия, Суматра, Маврикий, Суринам! Как странно и волнующе звучали эти названия, задевая потаенные струны моей души. Я видел местных жителей этих островов, слышал их говор на непонятном наречии, представлял себе невиданные растения и животных. Разумеется, того, кто отважится на путешествие в далекие страны, всегда подстерегают угрозы — тропическая лихорадка, морские разбойники, хищные звери. Но лишь того, кто, презрев все опасности, отправляется неведомо куда, ждут великие открытия.

Здесь, в Амстердаме, меня ничто не удерживало — следовало это признать, — что сулило бы мне блестящее будущее. Здесь было пруд пруди подобных мне начинающих живописцев. Лишь считанные из моих ровесников могли надеяться на то, что дорастут до известных мастеров кисти, но и это не служило гарантией безбедного существования. И лучший пример тому — судьба самого Рембрандта. Нет, я был не хуже многих, даже очень многих молодых художников, но разве мог я причислить себя к Рубенсу, Франсу Халсу и другим знаменитостям?