Роксана Гедеон - Дыхание земли Страница 32

– Отпустите мою маму, не смейте ее мучить!

Сержант действительно отпустил меня, и, пошатываясь, двинулся к ребенку. Я опередила его, схватила сына в объятия.

– Ради всего святого, гражданин! Мальчику всего восемь лет. Вы же видите, он никак не может быть шуаном.

Взглядом я умоляла Жанно молчать. Господи, хоть бы он не сказал этому мерзавцу чего-нибудь оскорбительного! Никогда в жизни мне не было так страшно за сына. Жанно понял меня и молчал, сжав зубы.

– К стене! – загремел сержант. – Оба к стене, не то пристрелю!

Я поспешно увлекла Жанно к стене, под защиту могучей спины Селестэна, который сквозь зубы бормотал проклятия. По тону сержанта я заключила, что он не намерен вешать моего сына. Он отошел в сторону, сунул пистолет за пояс и выбросил бумагу. Я облегченно вздохнула. Пропади пропадом этот дом и хозяйство, пусть берут что угодно, лишь бы Жан был цел и невредим!

– Как ты смел уйти от Маргариты? – сердитым шепотом проговорила я. – Как ты смеешь меня не слушаться?

Он, не отвечая на вопрос, поднял на меня потемневшие глаза.

– Ма, а моя сабля – она ведь хорошо спрятана?

Он имел в виду саблю, подаренную графом д'Артуа. Словно предчувствуя, что должно случиться, я вместе с кольцом спрятала ее под грудой книг на втором этаже – книг из бывшей замковой библиотеки.

Вокруг нас продолжался низкий, откровенный грабеж. Солдаты перестреляли всех кур и уток, убили кроликов и жарили их теперь на вертелах – готовились ужинать. Хлебали прямо из бочонков яблочный сидр. Вина не было, и это их очень раздражало. Я видела, как какой-то гвардеец с радостными криками выбежал из дома, судорожно сжимая в руках шкатулку. Он обнаружил там триста ливров золотом. У меня сжалось сердце. Как неосторожно было держать их там! Итак, теперь у меня осталось лишь четыреста ливров, спрятанных за одним из камней очага.

– Смотрите, да у них лошадь есть!

Рука Жанно, которую я держала в своей, судорожно сжалась, едва сержант вывел из стойла полуслепую, испуганную Стрелу. Мальчик любил эту лошадь, любил кормить ее из своих рук раскрошенным хлебом и солью.

– Да она старая, как моя прабабушка! Она нам не подойдет!

И сержант, не долго думая, выстрелил Стреле в лоб. Без всякого звука лошадь рухнула на передние ноги, из черной звезды у нее на лбу хлынула кровь.

С криком ужаса Жанно рванулся вперед. Прежде чем я успела что-то сообразить или удержать его, он кинулся к сержанту, схватил его сзади за рукав и впился зубами ему в руку.

Я думала, что сейчас умру, видя все это. Сержант вскрикнул от боли, схватил Жанно за волосы и, размахнувшись, так ударил по голове, что тело мальчика сейчас же обмякло. Не церемонясь, сержант отшвырнул его в сторону, и я увидела, что лбом Жанно грохнулся о камень.

Я бросилась к сыну. Едва моя ладонь коснулась его волос, он пришел в сознание. Бровь у него была рассечена, по лицу струилась кровь. Шрам, подумала я, у него останется навсегда. Задыхаясь от ужаса и боли, я прижала голову мальчика к груди.

– Жанно! Жанно! Как ты мог! Он чуть не убил тебя!

Сын дрожал в моих объятиях. Взгляд его упал на труп Стрелы, и судорожные рыдания потрясли его тело. Он не плакал, а только как-то страшно вздрагивал и задыхался, приводя меня в еще больший ужас.

– Стрела! Ма, Стрела! Он застрелил ее, взял и застрелил!

– Тише, мог мальчик! Тише! Главное, что ты остался жив…

И тут над нами словно вспыхнуло пламя. Небо будто залилось кроваво-красной краской. «Неужели уже светает?» – подумала я в недоумении. Мы с сыном одновременно взглянули на восток. Совсем рядом от нас пылал сеновал. Пылали чудесные душистые травы, скошенные с заливных лугов для того, чтобы было чем кормить зимой скот. Сердце у меня упало. С отчаянием я поняла, что сгорит не только сено, огонь перекинется и на овес. Все сгорит! Как сгорела мельница и наша пшеница…

Пламя было так близко, что нам стало невыносимо жарко. Дым разъедал глаза, густой и жгучий. Пепел летел нам в лицо. Солдаты, пожирая кур и уток, хохотали.

– Вот чудесно придумал Мартен!

– А что? Ужинать надо при свете, а не в потемках!

Они устроили это просто так, для забавы. Чтобы посмотреть, как будет гореть. Что мы могли чувствовать после этого?

Жанно затих у меня в объятиях и больше не вздрагивал. Я чувствовала, как мало-помалу его по-детски отчаянное горе сменяется злой обидой, гневом, ожесточенностью. Он не пролил ни слезинки, глядя на происходящее. И это меня особенно тревожило.

Невыносимо долгой была эта дикая ночь, наполненная ругательствами, криками и запахами наскоро зажаренной на вертелах птицы. Невыносимо долго бушевал огонь, клубами поднимавшийся на невероятную высоту и почти сливавшийся с небом. Все вокруг было будто облито кровью, алый свет отблесками отражался в глазах.

Они ушли только на рассвете, закончив пировать и выспавшись, и все это время мы стояли, загнанные в угол, под дулом пистолета. Они ушли, оставив тлеющие костры и обглоданные кости. Ушли, забрав деньги и пристрелив Стрелу. Ее голова теперь утопала в луже крови, и каждый раз, когда взгляд Жанно падал на нее, судорога пробегала по его лицу и он болезненно морщился.

Это был конец. Конец того, что я воображала возрождением Сент-Элуа. Отныне у нас не было ни пшеницы, ни кормов, ни овса. Был только пепел и труп полуслепой лошади.

Жильду мы обнаружили мертвой в ее кресле. Она тихо умерла, словно не желала видеть то, что происходило. А может быть, она полагала, что Сент-Элуа не пережить второго пожара, и решила умереть вместе с остатками замка, где прошла ее жизнь.

Жак был жив и даже пытался утешать меня.

Я стояла посреди разоренного двора, не понимая еще, как все это могло произойти. Произойти сейчас. В мирное время. Эти ублюдки вели себя так, словно им отдали этот край на разграбление.

– Господи, да что ж это такое! – причитала Маргарита, глотая слезы. – За что это нам?

Я думала то же самое. За что? Что я и мои дети сделали плохого? Я столько месяцев трудилась, чтобы добиться хоть чего-нибудь. А эти солдафоны, варвары в одну минуту обратили все это в ничто!

– Как я ненавижу их, ма!

Я обернулась. Жанно стоял, сжимая от гнева кулаки. Лицо его было искажено ненавистью, губа закушена, на щеке запеклись слезы. Мне стало страшно: таким неожиданно взрослым показался мне сын.

– Это ведь снова синие, правда? Те, что разлучили нас с тобой в Париже? Это те, что называют друг друга гражданами!

– Да, сынок, но…

– Я им еще покажу! Ну погодите!

Он повернулся на восток, куда ушли солдаты, и в бессильной детской ярости погрозил им кулаком. А потом уткнулся мне в колени и разрыдался.

А я… Я после всего услышанного была даже рада этому потоку слез. Пускай уж лучше малыш плачет. Мне бы не хотелось, чтобы слезы, непролитые и сдерживаемые, застыли на его сердце и сделали его черствым.