Виктория Холт - Рожденная для славы Страница 36

Когда он и сопровождавшие его господа собрались уходить, граф Арундел преклонил колено и поцеловал мою руку. Я воспряла духом. Значит, у меня и в самом деле есть некая власть над людьми. Главное — не слишком обольщаться, уметь безошибочно отличать друзей от врагов. Эти важные господа держались со мной весьма почтительно, но что тому причиной — мои достоинства или же моя молодость? Наверняка они задают себе вопрос: не станет ли сия юная девица, которую мы сегодня допрашиваем, нашей королевой? Если так, она обязательно припомнит этот день.

От этих мыслей мне стало немного лучше, появилась надежда.

Дни были так похожи, что сливались, наползали друг на друга. Утром, просыпаясь, я думала: что ожидает меня сегодня? Мне часто снилось, что народ восстал и пришел освободить свою принцессу. Простые люди всегда любили меня, говорили, что я истинная дочь моего отца, что я на него похожа, что во мне живет его дух. Но достаточно ли этой любви, чтобы народ пошел на решительные действия? Мои покои находились прямо под башней, где висел большой набатный колокол. Это должно было напоминать мне, что при попытке бегства весь город будет немедленно оповещен.

За те недели я мысленно тысячи раз прощалась с жизнью. Сколько раз на рассвете судорожно прижимала пальцы к горлу, вспоминала, как мать, когда ей объявили приговор, истерически воскликнула: «У меня такая тонкая шея!»

Нравственное напряжение сказывалось на здоровье. Я заболела, почти не вставала с постели. И это встревожило моих тюремщиков, я поняла, что они боятся.

Настал день казни Уайета. С эшафота он произнес смелую речь, в которой принял на себя всю ответственность за мятеж, а также объявил, что все показания против меня и Эдуарда Куртенэ даны им под пыткой.

Итак, теперь против меня не оставалось сколько-нибудь существенных улик. Гардинеру, испанскому послу и всем прочим моим врагам будет нелегко добиться смертного приговора.

Даже находясь в заточении, я получала весточки из внешнего мира — главным образом благодаря моим слугам, у которых установились неплохие отношения со стражей. Так, я узнала, что после казни тело несчастного Уайета было четвертовано, и его окровавленные части выставили на обозрение в разных частях города, а голову прибили к виселице возле Гайд-парка.

Затем я узнала, что Эдуарда Куртенэ освободили из темницы, и надежда вспыхнула во мне с новой силой. Если уж выпустили его, то какой смысл держать в тюрьме меня? Ведь Уайет признался, что возвел на меня ложное обвинение. В его мятеже я никоим образом не участвовала, почему же тогда меня держат в Тауэре?

На самом деле ответить на этот вопрос было очень просто. Самим своим существованием я представляла для своих врагов немалую угрозу. Что ж, я не первая особа королевской крови, которую всю жизнь продержали за этими серыми стенами.

Но в то же время враги боялись, что со мной что-нибудь случится. Именно поэтому моя болезнь вызывала у них беспокойство. Конечно, они были бы рады моей смерти, но страшились, что народ объявит их убийцами.

Мне прислали лекаря, он сказал, что нужно больше двигаться и почаще бывать на свежем воздухе. И вот я получила разрешение прогуливаться по так называемой Тропе, узкому проходу, соединявшему обе части Тауэра: он начинался у Колокольной башни и заканчивался у башни Бошан. Убежать с Тропы было невозможно, тем более что меня всякий раз сопровождали трое стражников: двое впереди и один сзади.

Но даже эта маленькая поблажка немало скрасила мое существование, я уже не должна была неотлучно находиться в каменном мешке.

Со стражниками у меня установились самые хорошие отношения. Я всегда без труда находила общий язык с простолюдинами, а они проявляли ко мне неизменную почтительность, должно быть, памятуя о том, что в один прекрасный день я могу стать их королевой.

Я и мои охранники подолгу стояли у стены, я расспрашивала их о Тауэре, а они охотно отвечали. Потом мы двигались дальше, к башне Бошан.

— Должно быть, там немало несчастных, которые почли бы за счастье прогулку до Колокольной башни и обратно, — как-то раз сказала я.

Стражники сказали, что так и есть, а один добавил:

— Там есть один джентльмен, которому приходится тяжелее, чем остальным.

— Кто же это?

— Лорд Роберт Дадли. Такой красивый молодой господин, такой благородный. Его приговорили к смертной казни, и, просыпаясь утром, он не знает, доживет ли до вечера.

— Когда-то я знавала его, — сказала я. — Он и его отец часто бывали при дворе, в детстве мы даже играли вместе. Остальных сверстников забыла, а Роберта Дадли помню. Мне очень жаль, что он угодил за решетку, но ведь его отец восстал против королевской власти и Роберт Дадли был участником мятежа.

— И он, и его братья, миледи. За это и поплатились жизнью лорд Гилфорд и леди Джейн.

— Бедняжка, уж она-то ни в чем не была виновата, ее заставили.

Тут я замолчала, поняв, что сказала лишнее.

Вернувшись с прогулки, я все думала о Роберте Дадли. Его положение было еще страшнее моего — ведь над ним висел смертный приговор.

Господь милостивый, хоть бы Роберту удалось избежать плахи! Хотя какое мне дело? Ведь он заслужил свою участь, был одним из тех, кто задумал возвести Джейн Грей на престол. Правда, у него не было выбора. Восстание затеял Нортумберленд, а его сыновья всего лишь последовали за отцом.

И все же никто не посмел бы осуждать Мэри за то, что она упекла Роберта Дадли в Тауэр и приговорила его к смерти.

Но я никак не могла забыть, каким красивым и обаятельным ребенком он был в детстве. Стоит только представить, как эта прекрасная голова расстается с телом…

Через несколько дней стража сообщила, что мне дозволено гулять в садах Тауэра. Когда тебя лишают всех радостей жизни, любое, даже самое маленькое послабление приводит в восторг. Я на всю жизнь запомнила свои прогулки по саду, где цвели весенние цветы, а воздух был свеж и благоуханен.

В саду играли дети слуг и стражников, а я всегда очень любила детей, сходилась с ними так же легко, как с простонародьем. Все дело было в том, что я разговаривала с ними безо всякой надменности, что редко встречается у особ высокого ранга.

Там был один малыш, на вид лет пяти, который мне особенно нравился. Каждый раз, встречаясь со мной, он улыбался и говорил:

— Здравствуйте, госпожа.

Однажды я спросила, как его зовут.

— Мартин, — ответил он. — А тебя?

— Елизавета.

— Ты часто гуляешь в саду?

— Часто. А ты?

— Я тоже. Мы живем вон там.

— Мартин! — позвала его молодая женщина.

Она присела в низком реверансе, и я улыбнулась ей.