Эльза Вернер - Развеянные чары Страница 38

Было уже довольно поздно, когда Элла вошла в освещенный лампой зимний сад. Консул лег спать, а молодая женщина пришла из детской, оставив сына, после того как он уснул, на попечение няньки. Ее лицо, возможно, от матового света лампы, казалось бледным, однако румянец не возвращался на него сегодня с самого утра.

Элла открыла стеклянную дверь и вышла на террасу. Уже совершенно стемнело; лунный свет не мог пробиться сквозь тучи, заволакивавшие небо, цветущие кусты не шевелились под дыханием морского ветерка. Зной стоял в воздухе, тяжело нависая над землей, а море неподвижно лежало в ленивом покое. Что-то жуткое таилось в этой знойной тишине и мраке, тем не менее Элла предпочла быть здесь, а не в зимнем саду. Как и сегодня утром, она прислонилась к каменной балюстраде и стояла, освещенная светом лампы, лившимся из открытых дверей.

Прошло несколько минут, и вдруг внезапный шорох вблизи заставил ее вздрогнуть. С испуганным возгласом она кинулась к двери, но выросшая возле нее высокая темная мужская фигура остановила ее, кто-то взял ее за руку и шепотом сказал:

— Успокойся, Элла! Перед тобой не вор и не разбойник, и ты сама принудила меня избрать такой путь.

Молодая женщина сразу узнала голос Рейнгольда, но, вырвав руку, отступила к самому порогу стеклянной двери и холодно спросила по-итальянски:

— Что вам угодно, синьор? И что значит это вторжение в столь поздний час?

Рейнгольд последовал за ней, но не пытался более взять ее за руку или приблизиться к ней.

— Прежде всего мне угодно, чтобы ты дала себе труд говорить со мной по-немецки, — ответил он, едва сдерживая волнение. — Я не разучился говорить на нашем родном языке, как ты, кажется, предполагаешь, обращаясь ко мне по-итальянски. Откуда я? Из той лодки! — Он указал на море. — Терраса по крайней мере оказалась не столь недоступной, как двери твоего дома, которые закрылись передо мной.

Нужна была большая смелость, чтобы взобраться с утлой лодчонки на каменную террасу, но Рейнгольд, по-видимому, был не в том настроении, когда останавливаются перед возможной опасностью. Очевидно, он уже находился здесь, когда Элла вышла на террасу.

— Тебе, наверно, небезызвестно, что я приходил сегодня после обеда, — продолжал он взволнованным голосом. — Ты приказала отказать мне, вернее, это сделал Эрлау, так как, само собой разумеется, я не столь бестактен, чтобы приказать доложить прямо тебе. Он не только не принял меня, но даже не прочел записки, в которой была изложена моя просьба, а между тем необходимо, чтобы вы знали, что привело меня сюда. Осталось прибегнуть к собственной помощи, и, как видишь, я все-таки нашел доступ к тебе.

В его словах звучало негодование. Гордый артист, дважды отвергнутый сегодня, считал это смертельной обидой для себя. Слышно было, какой борьбы стоило ему каждое слово, но, должно быть, могучая сила влекла его сюда, если он, несмотря ни на что, явился таким путем. Видимо, не жена, перед которой он стоял теперь с угрюмым, почти враждебным видом. Еще в детстве Рейнгольд Альмбах не умел покоряться, даже в тех случаях, когда сознавал себя неправым, а в последние годы он на опасном опыте познал, что всякая совершенная им несправедливость искупается преимуществами его гения, ибо последнему все дозволено.

Между тем они перешли в зимний сад. Здесь Элла остановилась и продолжала тем же тоном, хотя уже по-немецки:

— Синьор Ринальдо, вы, кажется, заблудились. В С. расположена вилла, где живет синьора Бьянкона, и, вероятно, только по ошибке ваша лодка причалила у нашей террасы.

Упрек попал в цель. Альмбах опустил свой гневный взор и несколько секунд собирался с мыслями, прежде чем ответил:

— На сей раз я не искал синьоры Бьянконы, но не имею права искать и Элеонору Альмбах: она сама сегодня утром слишком определенно указала мне на это. У меня не было намерения еще раз оскорбить тебя своим присутствием, исполнив мою письменную просьбу, ты избавила бы себя от него. Я пришел с единственной целью — повидать своего ребенка.

Молодая женщина быстро подошла к двери, ведущей в спальню, и стала перед ней. Она не произнесла ни слова, но ее движение выражало решительный протест, и Рейнгольд тотчас понял это.

— Ты не позволяешь мне обнять моего сына? — порывисто спросил он.

— Нет! — раздался твердый ответ.

Рейнгольд, готовый вспылить, сжал кулаки, но усилием воли вернул себе спокойствие и с горечью сказал:

— Я вижу, что был несправедлив к твоему отцу, предполагая, что только из-за него был лишен всяких вестей о мальчике… Неужели же ты сама прочла мое первое письмо и оставила его без ответа?

— Да.

— И второе отослала обратно нераспечатанным?

— Да.

Рейнгольд то краснел, то бледнел; он молча смотрел на эту женщину, из уст которой прежде никогда не слышал ни выражения собственной воли, ни тем более протеста, которую привык видеть смиренной, молчаливо покорной и которая теперь осмеливалась решительным отказом ответить на его безусловно справедливые притязания.

— Берегись, Элла! — глухо пробормотал он. — Что бы ни произошло между нами и чем бы ты ни вольна была упрекнуть меня, я не потерплю такого презрительного тона, а тем более отказа в свидании с мальчиком. Я хочу видеть своего ребенка.

В этом требовании звучала угроза; бледное лицо женщины слегка порозовело, тем не менее она не тронулась с места.

— Твоего ребенка? — медленно повторила она. — Мальчик принадлежит мне, только мне! Покинув и предоставив его мне, ты тем самым потерял все права на него.

— Ну, это еще вопрос! — вспылил Альмбах. — Разве мы юридически в разводе? Разве судебное постановление отдало тебе Рейнгольда? Что бы ни произошло между нами, он остается моим сыном, и, если ты отказываешь мне в отцовских правах, я сумею добиться их.

Угроза подействовала, но совсем не так, как ожидал Рейнгольд. Элла выпрямилась, губы ее дрогнули, но энергичная решительность нисколько не поколебалась.

— Ты не сделаешь этого! Ты не посмеешь, а если посмеешь, то, слава Богу, есть еще сила, к которой я могу прибегнуть, и, может быть, она не столь безразлична тебе, как семейные узы и долг, так легко нарушенные тобой. Пусть все узнают, что синьор Ринальдо, покинувший жену и ребенка и нисколько не интересовавшийся их участью в течение долгих лет, теперь имеет дерзость угрожать своей жене теми самыми законами, которые сам презрел и попрал ногами, за то, что она не желает, чтобы ее мальчик называл его отцом… Знай, ни слава, ни обожание не защитят тебя от всеобщего, вполне заслуженного презрения.

— Элеонора!

Крик ярости сорвался с уст Альмбаха, в его взоре, устремленном на стоявшее перед ним нежное создание, вспыхнуло бешенство. В раздраженном состоянии Рейнгольд не знал удержу, и тогда все трепетали перед ним. Даже Беатриче, не уступавшая ему в раздражительности, не смела противоречить ему в такие минуты, она не заходила за известные пределы и, достигнув их, неизменно уступала. Здесь дело обстояло совершенно иначе: впервые после многих лет он столкнулся с чужой волей, и его упорство разом рухнуло перед ясным, открытым взором молодой женщины. Он умолк.