Елена Хаецкая - Византийская принцесса Страница 48

— Да идите же! — с досадой воскликнул Диафеб. — Я и сеньор Малвеи об этом позаботимся.

Он сделал знак Ипполиту, и тот почти силой увел Тиранта з шатер, где устроил на ночлег и сам улегся у входа, чтобы Тирант не смог сбежать.

Впрочем, последняя предосторожность оказалась излишней: едва Тирант опустился на свое ложе, как тотчас заснул.

Он пробудился через несколько часов после рассвета. Рядом стоял Ипполит и держал в руке кувшин — точь-в-точь как вчера это делал Сверчок.

— Кто вы? — спросил Тирант.

— Ипполит де Малвеи, — ответил молодой рыцарь.

— Почему вы прислуживаете мне?

— Предоставьте сегодня эту честь моему сыну, — вмешался сеньор Малвеи. — Ибо благодаря вашему уму и выдержке вчера была одержана великая победа.

Тирант умылся и позволил себя одеть, но делал все это с крайне рассеянным видом, как будто пытался вспомнить о чем-то, что все время от него ускользало.

Наконец Тирант вышел из шатра и увидел Диафеба. Лицо Тиранта сразу прояснилось.

— Вы нашли Сверчка? — спросил его Тирант.

— Нет, — сказал Диафеб.

Оруженосец герцога Роберта Македонского был его младшим родичем. Звали его Алби. Он умел плакать черными слезами; за это герцог Македонский и выбрал его, чтобы он передал императору и всей столице дурную весть.

День и ночь погонял коня молодой человек, торопясь в Константинополь со своей ложью о Тиранте. Пока он скакал, он не думал ни о чем. Ни одной мысли не появлялось в его голове, ни одной картины не видели глаза, как будто не по земле, но по некоему срединному миру ехал он, окруженный безмолвными духами злобы поднебесной. Потому что этот оруженосец, как и многие в роду герцога Македонского, всегда замечал, что воздух вокруг него кишит ненавистью, а такие, как Тирант или Диафеб, об этом задумывались редко.

На второй день Алби прибыл к Константинополю и возле самых ворот соскочил с лошади и дальше побежал, на ходу разрывая на себе одежду и трепля волосы на своей голове. Когда он входил в город, то был похож на человека, который едва успел вырваться из ада.

Черные слезы текли по его лицу, и ладони, которыми он утирался, тоже стали черны, как будто он извозил их в саже.

Жители города обступили его и начали расспрашивать. Но он только качал головой, плакал и повторял:

— Проводите меня к тому страдальцу, который до сих пор именует себя императором! Проводите меня к нему!

Он шел по широкой Срединной улице, которая вела через весь город к императорскому дворцу, а за ним валила встревоженная толпа. Но оруженосец герцога Македонского не произнес больше ни слова.

Страх истекал из его подошв и разливался по мостовой. Постепенно город погружался в сероватую мглу; в каждом сердце забилась тревога. И хотя оруженосец молчал, все вокруг уже каким-то образом знали, с чем он прибыл в столицу. При виде его женщины начинали дрожать и плакать, а юные девушки убегали к себе в комнаты и торопились остричь волосы, чтобы хоть как-то обезобразить себя и стать менее привлекательными для завоевателей. Можно было подумать, что враги уже занимают город, такое отчаяние всех охватило.

Император захотел увидеть вестника немедленно. Тот вбежал, полагая, что великая скорбь сама по себе дозволяет ему различные вольности, даже и в присутствии царственной особы.

— Несчастный! — закричал Алби и бросился на пол возле ног императора. — Несчастный! Вижу тебя, и все внутренности мои разрываются от боли!

Выкрикивая это и многое другое, он корчился, как от невыносимых мук, дергал волосы и бил себя по лицу.

Император долго смотрел на него, а потом проговорил:

— Судя по некоторым приметам, ты принес дурную весть, мальчик. Друг мой, — тут он наклонился над оруженосцем, который съежился и затих, — довольно терзаний. Просто скажи мне все как есть.

— Все кончено, — с трудом выговорил оруженосец герцога Македонского. — Все для вас кончено, император без империи, все потеряно…

Он поднялся на коленях и, заломив руки, запустил пальцы себе в волосы, трепля их еще больше.

— Что случилось? — повторил свой вопрос император. — Скажи мне все как есть и больше не мучай ни меня, ни себя. Где севастократор?

— Севастократор, — прошептал Алби, расширяя глаза. Ни зрачка, ни белка не было в этих глазах, одна сплошная чернота, которая не отражала света. Недаром он был родичем герцога Македонского! — Севастократор погубил всех нас. Господь не захотел сотворить слова, которыми можно описать случившееся! Все погибли, а кто еще жив — осажден турками, и не осталось у них ни лошадей, ни припасов. Что ждет их? Огонь и железо, смерть и рабство. Дьявол ходит по нашему лагерю между палатками и смеется, и многие сошли с ума, слушая этот красный смех.

Большой дворцовый зал вдруг наполнился тьмой, и императору стало тесно, как будто его заперли в подземной тюрьме и заложили камнями окно. Он взялся руками за горло, помогая себе дышать, и рухнул на трон.

А оруженосец Алби сказал негромко, но так властно, что голос его разошелся по всему залу и убил всякие сомнения:

— Все это случилось потому, что вы, государь, пренебрегли давним обычаем и назначили севастократором какого-то иноземца и в чужие руки отдали судьбу своей державы. Тирант — никто, человек без титула, без достояния и без будущего. Он не стоит на земле, но висит над бездной и, не имея крыльев, скоро упадет туда.

— Где он? — глухо спросил император.

— Сбежал, как презренный трус, и никто не знает теперь, где его искать, — ответил оруженосец и поднялся на ноги. Он пристально посмотрел на императора, а затем опустил голову и уткнулся подбородком себе в грудь.

— Все кончено, — прошептал император. — Все кончено.

Глава девятая

Заскучавшая Вдова сказала принцессе:

— Не будет большого греха, дитя мое, если вы не позволите проклятым туркам прикоснуться к вашему телу и умрете прежде, чем это произойдет.

И она вручила Кармезине маленький флакончик, очень искусно сделанный и украшенный эмалями.

Кармезина сомкнула пальцы на подарке кормилицы и ответила:

— Спасибо.

Она ходила из зала в зал, по коридорам и аллеям сада, опустив голову и свесив руки в длинных рукавах; пряди ее волос в беспорядке падали на спину и плечи, и она не убирала их. Иногда она подносила к глазам свои руки и внимательно рассматривала их, как бы удивляясь тому, что тело все еще служит ей, когда ему нужно было бы давно рассыпаться в прах.

Эстефания предавалась горю более обыденным и привычным способом: заперлась в спальне и плакала день-деньской, но принцесса казалась помешанной.