Ширин Мелек - Кёсем-султан. Дорога к власти Страница 64

Конечно же, он позволил. И не раз. И даже не два. Только вот Хадидже более не чувствовала себя перчаткой. Вернее, нет, не так – перчаткой она ощущала себя по-прежнему, но Осман не был тем, кто достоин наполнить ее своими желаниями и волей. Больше не был. Что ж, значит, так решила богиня, а кто такая Хадидже, чтобы спорить с богиней?

Кинжал с янтарной рукоятью лежал в двух шагах от ложа, на ворохе смятой одежды Османа. Точно с таким же успехом он мог лежать на другом конце подлунного мира…

– Тебе понравилось, мой господин?

– Да… О да!

– Твои слова делают меня счастливой, мой господин… А завтра мой господин позовет свою несчастную рабыню, дни и ночи изнывающую без его драгоценного внимания?

– Да, конечно… то есть нет! Завтра я еду воевать с гяурами! Но ты не расстраивайся, я скоро вернусь, и тогда да, тогда обязательно позову!

Вот, значит, как… Завтра. Так скоро…

С одной стороны хорошо – чем дальше Осман от Дар-ас-Саадет, тем в Дар-ас-Саадет спокойнее. С другой же – слишком скоро… они полагали, что есть еще неделя-другая и есть еще время что-то исправить, предупредить, подготовиться…

Осман заворочался, дрыгнул ногами и сел на ложе, глаза его лихорадочно сверкали, он казался одурманенным, речь сделалась бессвязной.

– Победа! Вот что мне нужно, понимаешь?! Когда я вернусь с победой, мне никто не посмеет возразить! Никто-никто! Они все у меня попляшут! Никто не смеет указывать султану, что ему делать! Никто!!!

Если он вернется с победой, его никто не сумеет остановить…

– Конечно же, мой господин. Ты султан, они должны подчиняться и радоваться любым знакам твоего внимания.

– Вот! Ты одна меня понимаешь, а они… они только и знают, что указывать! Делай то, не делай этого! Грязные псы! Но ничего… вот вернусь с победой – и всех их к ногтю! Всех!

– Конечно, мой господин… ты султан, на все твоя воля.

– На все воля Аллаха, глупая женщина!

– Конечно, мой господин…

Он встал, потянулся – темная фигура на фоне стремительно светлеющего окна. Сердце пропустило удар, а потом забилось о зубы: Хадидже и не заметила, что ночь уже кончилась, ну, или скоро кончится, а она так ничего и не успела…

Первым делом Осман надел пояс с оружием, прямо на голое тело. Поправил кинжал, привычно погладив янтарную рукоять, словно приласкал любимца. Хадидже облизнула внезапно пересохшие губы:

– Этот кинжал, мой господин…

Она не шевельнулась и уж тем более не протянула руки – знала, как он отреагирует на такое, и рисковать не хотела. Но он все равно дернулся и отшатнулся, прикрывая кинжал рукою и прожигая разметавшуюся на ложе женщину подозрительным взглядом.

– Никому его не отдавай, мой господин. Никому, никогда. Он твой оберег, талисман и защитник, он убережет тебя в любой самой жестокой сече, мне это снилось, мой господин, много раз снилось… Только не позволяй никому к нему прикасаться и держи всегда при себе, даже ночью…

По мере ее страстной сбивчивой речи лицо Османа постепенно разглаживалось, подозрительность уступала место самодовольству. Наконец он проворчал, скорее довольный, чем рассерженный:

– Я так и делаю, глупая женщина! А теперь оставь меня!

Он ходил по комнате, продолжая одеваться, – сам, как подобает воину в походе, не позвав слуг. Хадидже соскользнула с ложа, поклонилась и вышла, набросив халат на плечи. Что ж, она сделала все, что могла. Остальное в руках богини. И если она правильно поняла желание богини – а она редко понимала его неправильно! – то Осман не вернется победителем с этой войны. А может быть, и вообще не вернется.

Потому что снилось ей совсем не то, что она рассказала своему господину и повелителю, отцу своего ребенка…

…Когда гости уехали, кузнец нашел глазами Черкесли и окликнул его. Черкесли пошел за хозяином в сторону крытой навесом кузни и увидел у стены старый глиняный чан.

– Вот. Теперь каждый день будешь ходить мочиться сюда. – Ибрагим-уста показал рукой. – Только сюда. Особенно утром. Ты меня понял? И скажи ханум, чтобы с сегодняшнего дня давала тебе соленую рыбу. Я так сказал. Все понял? Иди.

Недоумевающий мальчишка ушел, а Ибрагим отправился в кузню. У горнов, блестя потом полуобнаженных тел, ожидали два его работника – два раба… два немых раба: специально для особых заказов, так уж водится у оружейных мастеров высшего ранга. Ну и в обычное время бездельничать им не приходилось, в кузне всегда требуется то ворошить яркий жар углей, бросающих искры к балкам потолка, то плющить мягкое железо на каменных наковальнях.

Ибрагим осторожно поместил обломок сабли в мерцающее багряными сполохами пекло.

Это только кажется, что выковать кинжал из обломка сабли – простое дело. Требуется иная заточка, иная закалка, надо оттягивать острие и перетачивать лезвие. У сабельного обуха металл должен быть куда гибче, а угол лезвия не такой острый. Да и та часть стального хвостовика, которая станет основой рукояти, у кинжала легче и короче, чем у сабли, – лишь до ширины ладони.

Малый клинок большому – не сын и не меньший брат, а совсем особый родственник, из дальней ветви…

Металл приобрел цвет магрибского померанца. Кузнец взял в руки молот.

…Солнце садилось, когда он вышел из кузни, кое-как сполоснув руки в корыте для закалки. Положил перекованную заготовку на точильный камень возле водяного колеса на берегу реки. Сел рядом, пододвинул к себе чашку тонкого фарфора и джезву с кофе, заботливо приготовленного и столь же заботливо поднесенного младшей дочерью. Ни она, ни он при этом не говорили ни слова: сейчас еще нельзя было нарушать таинство работы с металлом.

Кузнец смотрел на реку, окрасившуюся закатом в цвета раскаленного железа, иногда переводил взгляд на заготовку. Втягивал ноздрями терпкий аромат. Иногда подносил к губам чашку.

Кинжал будет хорош, как и все, что делал мастер. Уже сейчас видно, каким ему предстоит стать: узкое хищное лезвие листом ириса бросало вперед тонкое острие.

Рукоятки пока нет. Она будет богатой, но изящной, без вычурности и претензий на роскошь. Удобной в ладони. Это главное.

Безмолвная дочь уже стояла с кувшином чистой воды. В городе, наверное, муэдзин вот-вот призовет к молитве. Пора вновь омыть руки и провозгласить благодарение Всевышнему за все милости его, даруемые человеку.

Рано утром, встав с коврика для намаза, так и не убранного с вечера, кузнец поспешил к горнилам. Зайдя в пристройку, где еще сладко спали рабы и подмастерья, он толкнул ногой ближайшего из них, Исмаила, и, не дожидаясь, пока тот вынырнет из глубин сна, сам пошел раздувать вчерашние угли.

Полусонный Исмаил, с полузакрытыми глазами и всклоченной бородой, принес корзину древесного угля и высыпал его прямо на разворошенные искры. Жар еще не успел заново распространиться по всей поверхности, когда работник появился снова. Он нес тот самый жбан, который Ибрагим-уста показывал Черкесли. Нес, держа перед собой на вытянутых руках с яростно-страдальческим выражением лица, недовольно морща нос.